Красное колесо. Узлы V - XX. На обрыве повествования
Шрифт:
Похлопали, не так чтобы весь зал. Неожиданное заявление, Церетели перед ними ещё и не выступал. Но товарищ Иофин правильно почувствовал, что надо защищать Исполнительный Комитет.
Церетели и намеревался выступить, а теперь тем более, разъяснить. Он спустился с родзянковской кафедры к трибуне, ещё не остывшей от его позавчерашней разгромной речи против Шульгина.
– Товарищи! Моё мнение есть мнение той организации, к которой я имею честь принадлежать, – петроградский Совет. Меня спрашивают, я получил записку: зачем я задал товарищу Керенскому вопрос, нельзя ли понять его как выражение недоверия товарищу Керенскому? Я категорически удостоверяю, что я задал вопрос, зная наперёд, что мне ответит Керенский. Я сделал это потому, что в стране сейчас есть, – и он выпрямился, снова видя перед собой оскорбительную усмешку Шульгина, и голос его позвенел, – есть безответственные круги буржуазии, уверяющие, будто между Временным правительством и Советом депутатов царит разногласие и будто Совет депутатов мешает правительству. Так вот, задавая вопрос Керенскому, я и хотел бросить его ответ в лицо этим приспешникам старого строя и деятелям смуты!
Истинный социалист растёт и зреет как бы с ощущением ориентированного стержня в себе, от плеча к плечу, – чтобы при всех обстоятельствах держать этот стержень в едином социалистическом фронте. Этот стержень – прежде всего, а там, на Исполкоме, можно уже разбираться в подробностях.
– Та тревога, о которой говорил Керенский, царит и среди нас, да, но это – не тревога за будущее счастье нашей родины. А – святое безпокойство, порождаемое теми грандиозными задачами, которые стоят перед организованной демократией. Но мы смотрим вперёд с глубокой уверенностью, что идём к светлому будущему.
Керенский смутил их, даже потряс, – надо вернуть им силы и веру.
– Мы должны, однако, констатировать, что идеи и лозунги революционной демократии России ещё слишком слабо звучат в союзных нам странах и что пролетариат Германии и Австро-Венгрии до сих пор не вышел из-под власти шовинистического угара. И пока он идёт с Вильгельмом, мы говорим: если бы мы сейчас заключили с ними сепаратный мир, то погубили бы свою страну. Отсюда ясно, что в ожидании пробуждения германского пролетариата мы должны сохранить твёрдость нашего боевого фронта.
Это и надо внушать им, а не сеять истерические тревоги.
– И я уверен, что скоро настанет момент, когда объединённая одними лозунгами демократия стран Согласия станет железным кольцом вокруг Германии и Австрии и потребует от них присоединения к тем святым словам, в которые мы верим. А до этого момента я не могу допустить, чтобы сын свободной России мог своим поступком способствовать гибели свободной России.
Он – гордо это сказал, он и считал себя сыном большой России, не отделяя Грузии в мысли, – и он видел, как ответно-твёрдо принимали его слова суровые лица фронтовиков. Вздохнул, с паузой.
– Другим вопросом являются наши отношения к Временному правительству. Мы прекрасно понимаем необходимость для России сильной власти. Наше Временное правительство и стоит на этом пути. Оно должно усвоить себе лозунги революционной демократии. И оно должно отдать всю землю трудовому крестьянству. И должно обезпечить интересы рабочего класса. И Совет рабочих и солдатских депутатов с присущими ему волей и авторитетом оказывает правительству поддержку. Наш контроль именно и является тем фундаментом, который мы подводим под Временное правительство, и тем самым придаём ему необыкновенную силу и прочность.
Шумно аплодировали. Кажется, усвоили.
Уже надо было закрывать – тут попросил слова ещё один унтер. И сказал всего:
– Речь товарища Иофина была неуместной и необдуманной попыткой ликвидировать речь товарища Керенского. Мы протестуем.
Да, может быть, Иофин неудачно выразился. Но – от тяжёлого недоумения, в которое опрометчиво погрузил совещание Керенский.
Раздались голоса с мест, тоже против Иофина: Керенский всё же оставался самый популярный человек революции.
Тогда и Иофин попросил слова на ответ, и тоже на трибуну, смущённый. Он вовсе не хотел аннулировать речей, даже и Гучкова и Шульгина. (Они тут присутствовали на Четырёх Думах.) Керенский нам дорог как социалист. А просто – хотел выразить большое уважение к товарищу Церетели.
А ещё просил запиской слова откуда-то взявшийся, сидевший тут, – член Чрезвычайной Следственной Комиссии следователь Неведомский. Ни по какому расписанию это не ожидалось – но Церетели не возразил, дал слово.
Это оказался средних лет, энергичный и довольно пылкий человек. Тут упоминали об узниках Петропавловской крепости, как они содержатся, так вот:
– Я протестую против надругательства всей печати над поверженными врагами. О них пишут только в самых разнузданных выражениях и натравляют на них общество. Я как член Комиссии удостоверяю тех из вас, кто желал посмотреть: бывшие министры содержатся в Петропавловской крепости в условиях гораздо худших, чем прежде содержались политические заключённые.
И тут раздались довольно шумные аплодисменты.
Неведомский тряхнул головой:
– Я – не рад этим аплодисментам! Потому что революционный народ должен требовать безпристрастного суда, а не мести!
И снова аплодировали, с той же шумностью. И кричали «правильно!». Уговорчивый и отходчивый русский народ.
Под конец объявил президиум: поступили сведения, по приглашению нашего совещания завтра явится давать объяснения Ленин!
И Церетели обрадовался: уважил совещание, это хорошо. Ведь Ленин такой недоверчивый, отклоняет все контакты даже с социалистами. А ведь можно было бы так по-товарищески объясниться. Полезно будет и для него самого.
Не думал Церетели завтра сюда приходить – а теперь придёт. И послушать Ленина хочется, насколько он изменился за месяц, а может быть, и снова поспорить, как в день его приезда. Именно товарищеским обменом аргументов и удержать большевиков в социал-демократическом русле.
133
Полтора месяца не видел Еленьки – и не звонил. Несколько раз брал трубку с горячей волной в груди – и клал. Не надо.
Но на днях, толчком, – позвонил.
Не оборвала разговора. Про себя – ничего, а стала расспрашивать, может быть, только из вежливости. И Саша спроста рассказал, что сильно выдвинулся в особняке Кшесинской, стал тут за своего, и комендантствует.
И вдруг милый певучий еленькин голос изменился, отдалился. Сказала:
– Ну знаешь, и разговаривать не хочется… Зачем же в людей стреляете?..