Красное колесо. Узлы V - XX. На обрыве повествования
Шрифт:
И хотя Ленин не объяснил, как это ведает крестьянин о мировых хлебных ценах, – возражения Ангарского тут же были отклонены решительным голосованием, без прений.
И Саша уже начал сомневаться: нет ли у Ленина какой-то алогичной таинственной силы воздействия? Не из чего бы всем сплошь и сразу быть покорёнными его доводами. Или, может быть, большевиков так мало, что они боятся ещё далее разрозниться?
И подумал Саша: если был бы делегатом – разве стал бы он от этого хуже видеть перекидчивость ленинских построений? Стал бы послушно голосовать?
Но в этом общем стремлении к единству – была сила, не свойственная другим партиям. Сила быстрого дела вместо нескончаемых рассуждений.
Конференция распределилась неравномерно: заседали пять дней, а все решения сгустились
На некоторые доклады вместо Ленина выходил Зиновьев, его точное эхо. А сегодня по национальному вопросу докладывал Сталин. Этот справлялся заметно хуже Зиновьева: видно, что старался следовать указанному, вычитывал готовую резолюцию, но без зиновьевского напора, и голос тише, не слишком уверенно получалось, очень уж скромен. И что-то в нём вызывает насмешку, манера ли важно высказывать проходные вещи как своё открытие: «нет национального гнёта в Швейцарии, Швейцария приближается к демократическому обществу». А суть доклада была самая простая, неоспоримая: что нации, которые захотят отделиться, имеют на то право, хотя партии пролетариата остаётся агитировать иногда за отделение, а иногда против. Так, лично он, Сталин, против отделения Закавказья или татар, да думает, что и 9/10 народностей не захотят от России отделиться. И спорил против Бунда, что нельзя искусственно стягивать людей в нации.
И Саша, пожалуй, не видел в том ошибки. И весь объём национального вопроса не казался ему ни спорным, ни трудным.
Но кого-то он очень задевал. Тут же, вслед, с контрдокладом выступил низенький суетливый Пятаков, недавно из Европы, но уже побывал и в Киеве. Он был остро наточен на теоретические формулировки, на то, как думают и мыслят десятки разных социалистических умов в Европе. А сборная мысль его была та, что национальные чувства только отвлекают пролетарские партии и целые народы от задач классового освобождения, что независимость наций – устарелый отживший момент, она никому не нужна, да и совершенно невозможна: ведь между буржуа и пролетариатом исчезают последние остатки взаимопонимания. И если польская буржуазия потребует отделения Польши, – то мы не посчитаемся и с польским большинством и не дадим отделяться. С точки зрения классового расчленения общества, Сталин ставит вопрос метафизически: надо считаться с волей класса, а не нации, борьба за национальное государство в настоящее время есть борьба реакционная, «право наций на самоопределение» уже теряет реальную почву под ногами, это безсодержательное право, осуществлять его – вредно. И так мы в Киеве отвечаем социал-демократам Украины: мы держим курс на мировую революцию! Лозунг современности: прочь всякие границы!
Послушал Саша – а хорошо! В этом действительно была широта и высота замысла, дыхание Будущего. И правда так? Конечно, нации будут отмирать, и не жалко. Человечество должно быть единослитным.
Но Ленин вскочил раздражённо, он, видимо, считал, что Сталин его точку зрения замямлил и провалил. С редким у него волнением Ленин показал себе на горло: вот где у нас сидит этот национальный вопрос. А поляки? – нет народа, который был бы так пропитан ненавистью к москалям, весь свет гори огнём, лишь бы была свободна Польша. Конечно, в большинстве государств Европы национальный вопрос давным-давно решён. А нам в России стать на позицию шовинизма была бы чудовищная ошибка. Чтобы спасти социализм – приходится бороться против бешеного, больного национализма. Но у Пятакова страшная каша и путаница: мы стоим за необходимость государства, а государство предполагает границы. Мы, конечно, за централизацию и против мещанского идеала федерации. Мы к сепаратистскому движению равнодушны, нейтральны, но не можем прибегнуть к насилию, чтобы помешать свободе народов. А если украинцы увидят, что у нас республика Советов, – то они и сами не захотят отделяться.
И это был единственный момент конференции, где она не покорилась Ленину сразу, а нашёлся сильный отпор. Сперва – от долговязого, присогнутого и угрюмого Дзержинского, – удивительно серьёзно у него звучали те самые мысли, с которыми Пятаков прыгал как петушок. Что такое нация? разве это нечто единое?
И ещё Махарадзе за ним: а если нация, отделясь, захочет у себя установить монархический образ правления? – не можем же мы это разрешить! Обещать теперь независимость и Украине, и татарам, и грузинам, – у нас будет столпотворение!
Последний вечер, а прения затягивались безнадёжно. Полез Зиновьев повторять Ленина, потом Пятаков отвечать Зиновьеву, и расхрабрившийся Сталин отвечать Пятакову.
Оппозиция предлагала: хоть и подождать, не выносить никакого решения. Но по тому же неуклонному, невыясненному закону точка зрения Ленина победила в четырёхкратном перевесе. Три недели назад отвергнутый собственной партией – он уже вот уверенно вёл её, и партия была наглядно едина.
Сильное впечатление.
А голосование это совершилось только к часу ночи, а затем следовало ещё – положение в Интернационале и повторный доклад Ленина с резолюцией о текущем моменте, где опять он победил, как хотел.
Ещё же в этот вечер выбирали ЦК. Выбрали 9 человек – и кого же (Дзержинский сам себя отвёл по болезни): Ленина, Зиновьева, а на третьем месте выше Каменева – Сталин, каким образом этот простофиля собрал столько голосов? А Шляпников – исчез, как смыло с горизонта. Вошёл, конечно, громкоголосый Ногин, беззвучная тень Свердлов, а из кронштадтских – Смилга.
От Кронштадта дышало уверенное большевицкое будущее. Оттуда был ещё мичман Федя Ильин – «Родион Раскольников», да отчаянный Соломон Рошаль, – Саша с этими молодыми легко и охотно сошёлся.
Уже в три часа ночи, перед рассветом, поднялись в заключение петь «Интернационал». Саша не только знал слова и пел с огнём – он испытывал шевеление в корнях волос.
Великий гимн! – и для всей Земли сразу.
О, из этого – из этого будет Нечто!
Тридцатое апреля – пятое мая
134
Чем замечательны были полтора минувших месяца: никогда в обычные годы Николай не имел возможности так полно, так неотрывно жить с милой семьёй, как сейчас. Как ни долго и как ни опасно болели дети (Ольга ложилась ещё и второй раз) – но вот все выздоровели, и старшие дочери охотно каждый день в разрешённые часы прогулок гуляли с отцом – и работали: сперва всё чистили от снега дорожки, а как потеплело – много работали на ломке льда: у островка, у ручейка, в шлюзе под мостом, между двумя мостами против середины дома. Но нередко собиралась за решёткою парка толпа, глазела, а то выкрикивали насмешки и оскорбления, свистки будто на зверей, – тогда переходили куда поукромней, к летней пристани, и били лёд там. (А толпа ещё аукала и кричала.) Одни льдины вытаскивали, другие потом проталкивали шестами под мост, когда уже посвободнела вода. (Иногда и стрелки из караульного помещения высыпали поглазеть на работу царской семьи, а раза два попался хороший караул – так и сами помогали.)
Со всенощной под Благовещенье, а оно в этом году пришлось на Вербную субботу, начались регулярные службы отца Афанасия с четырьмя певчими в часовне дворца (часовые – у входа и позади алтаря) – и всей семьёй, кто не болен, не пропускали ни службы, да и прислуга и служащие дворца собирались прилежно. (Небывалое Благовещенье! – безо всякой связи с Мам'a.) Со Страстного Понедельника всею семьёй говели, в Страстную Пятницу исповедывались, проносили плащаницу черезо все комнаты дворца, у обедни в Великую Субботу причастились. В Пятницу простились с 46 служащими, отпросившимися у охраны к своим семьям в Петроград, – но ещё оставалось 135 человек, вместе с дамами и господами, и в Светлое Воскресенье на всех ещё хватило старых запасов фарфоровых яиц при христосовании.