Красное на голубом

Данилова Анна

– Знаю. Но Ирины-то нет! Послушай, а может, она забеременела, ей стало плохо и она сейчас в больнице?

– Я тебе вот что скажу, дурында ты этакая. Слово – оно материально, понимаешь? И нельзя вслух произносить некоторые вещи. Не надо эти понятия как бы вызывать, понимаешь?! Давай сидеть и ждать.

– Эх ты, Герман. И почему только я должна сидеть рядом с тобой и выслушивать все эти гадости? Я, между прочим, могу и уйти.

Но Герман в это время внимательно рассматривал содержимое большой кастрюли на подоконнике.

– Смотри, тесто! Это значит, что она приходила сюда в обед, чтобы поставить тесто. Ты понимаешь, что это значит?

– Конечно! То, что она ничего на вечер не планировала, разве что испечь пирожки.

Он уже и сам не знал,

чего хотел: чтобы Даша осталась и разделила с ним волнительное ожидание Ирины или чтобы она ушла и не раздражала его своими идиотскими предположениями и репликами.

– Знаешь что, Герман? Давай-ка обзвоним больницы. Ты прав, Ирина на самом деле не могла бы вот так взять и куда-нибудь уйти или уехать, не предупредив тебя. И никакого любовника у нее нет, это точно.

Она лгала, чтобы утешить Германа. В душе она презирала его и считала слепым, глухим и совершенно бесчувственным мужчиной, который был настолько уверен в верности своей жены, что не хотел замечать очевидных вещей: дорогих подарков, которые делал Ирине Овсянниковой господин Перекалин (один только массивный золотой браслет с выгравированным на нем леопардом чего стоил!), ее частых отлучек из дома поздно вечером, когда она говорила, что едет к портнихе (которой у нее никогда не было). Вот и сегодня после работы Ирина отправилась не в магазин, как сказала она Герману, а в парикмахерскую.

– Кто будет звонить: ты или я? – Герман вжался в кресло, и Даша в который уже раз уверилась в том, что он трус и вообще жалкая личность.

– Я, конечно, кто же еще?! – Она открыла справочник, взяла ручку и принялась искать номера телефонов больниц.

4

«А тебе не приходит в голову, что я тебя просто не люблю? Или ты думаешь, что такая великая, что тебя просто нельзя не любить? Да, конечно, я уважаю тебя, ты многого достигла в жизни, ты обошла в этой гонке многих мужчин, став судьей, да и вообще ты – умная баба. Но как не умела ты разбираться в людях, так не умеешь до сих пор. Ты жила рядом со мной, мы с тобой постоянно были вместе, и ты не заметила, что наша совместная жизнь в последнее время стала напоминать театр. Ты спросишь: почему театр? Да потому, что я вот уже три года играю роль верного мужа, в то время как у меня уже давно есть другая женщина, которую я люблю и которая родила мне сына».

Когда Лена вспоминала этот жгучий, жестокий монолог бывшего мужа, ее всякий раз охватывало волнение и щеки ее горели, просто пылали, поднималась температура, ей становилось трудно дышать, а на душе становилось так гадко, так мерзко, что хотелось все бросить и уехать куда-нибудь подальше от этого города. Туда, где ее никто не знает.

Услышать, что твой муж имеет вторую жену, да к тому же еще живет с ней уже три года и у них есть совместный ребенок – как выдержать такое? Она и сама удивлялась, как осталась жива после этого разговора. И ведь ничего не предшествовало этому. Все шло как шло. Спокойная размеренная жизнь. Она пришла с работы и закрылась в кабинете, изучая дела. Муж ужинал с дочерью в кухне. Они позвали ее, но она сказала, что сыта, поела в столовой при суде. Потом Инна куда-то ушла, а Саша вошел к ней в кабинет и сказал, что хочет с ней развестись. Так спокойно это произнес, словно собрался с друзьями на рыбалку.

– Но почему? Что случилось? Я же в воскресенье все приготовила, нажарила котлет. Да и суп есть. Саша!

– Я не люблю тебя.

И это он тоже сказал обыденным тоном. Как если бы отказался от этого злосчастного супа: «Я не хочу суп».

А потом он много чего наговорил. Сначала таким же спокойным тоном, но затем, уже не в силах остановиться, высказал ей всю свою боль, всю свою тоску по нормальной, простой женщине, которая смотрела бы ему в рот, ублажала его в постели, встречала с тапочками у порога. Он так многого, оказывается, хотел, этот мужчина, который ничего особенного-то из себя и не представлял.

И почему она должна была быть с ним ласковой, раз не испытывала такого желания? Может, ей следовало еще и ногти ему на ногах стричь? Да она ему даже спину никогда не мыла, считая это недостойным себя! Он приводил в пример жен своих друзей, захлебываясь, твердил, что он, дескать, мужчина и что ему уже по штату положено быть выше женщины. И она вдруг поняла, что он пьян. Что он немало выпил прежде, чем высказать ей все это. Трезвый он молчал бы, словно его губы залеплены пластырем. Лишь алкоголь был способен сделать его таким храбрым, смешным и нелепым. Но в одном он был прав: она не хотела его как мужчину. Ее тошнило от одного его запаха, и это при том, что он был на редкость чистоплотным, следил за собой. Запах его кожи, его волос, его одежды, даже запах его чистоты вызывал в ней отторжение. Это было на животном уровне, и она ничего не могла с этим поделать. Удивительно, как они вообще зачали Инну.

Пока он говорил, она представила себе жизнь без него и как-то сразу поняла, что ей станет легче, проще жить. Но ее жгла мысль о том, что ее бросили, что ей предпочли другую женщину. И что она, эта чужая женщина, теперь кормит его, моет, стелет ему постель, гладит рубашки и спит с ним в обнимку, как со своим собственным мужем. «Пусть я не люблю его, – возмущалась она в душе, слушая все его в общем-то справедливые упреки, – но он же – мой, моя собственность. Он – мой муж! И мы прожили с ним почти двадцать лет!»

Иногда, в минуты наивысшего эмоционального подъема, когда она чувствовала себя во многом превосходящей других женщин (иногда это случалось, когда она разглядывала себя, раскрасневшуюся, с горящими глазами, в зеркале после какого-нибудь сложного судебного процесса, когда коллеги-женщины хвалили ее, а мужчины-судьи просто восхищались), ей казалось, что муж недостоин ее, он должен радоваться уже тому, что она вообще живет с ним. И цену ему она понимала лишь в минуты болезни, когда он ухаживал за ней, и она, даже не глядя на себя в зеркало, знала, что выглядит отвратительно, и мало кто, увидев ее в это время, сочтет ее привлекательной.

И все же ее бросили. Ее, такую умницу и красавицу! И все узнали об этом. Эта новость сразу же облетела весь город. Стыд затопил все то, чем жила Лена последние годы, чем гордилась: это была ее собственная самооценка. Развод надломил ее, лишил уверенности в правильности своих поступков. А это для судьи недопустимо. Как она может судить людей, если не уверена в том, что поступает верно? Кроме того, в каждом деле есть две стороны, и вынести приговор, чтобы удовлетворить сразу обе, почти невозможно. Особенно если речь идет о тяжких преступлениях, за которые дают большие сроки. Теперь же, когда в лице мужа она стала ненавидеть всех мужчин, ей стало казаться, что прежде она выносила по отношению к мужчинам-преступникам мягкие приговоры и что надо было давать им сроки побольше. Чувство справедливости в ней притупилось, и ей стало страшно за свое будущее, за свою карьеру.

Единственным человеком, с кем ей хотелось посоветоваться и кому она могла бы открыть душу, был Марк Садовников. Ее однокурсник, человек, чьим мнением она всегда дорожила и которого воспринимала исключительно как верного и преданного друга. Марк не мог не помочь ей справиться с ее душевным кризисом. Конечно, он был уже женат, причем женой его была известная художница Рита Орлова, которую он любил без памяти. Но тем более, рассуждала Елена Корсакова, человеку с устроенной личной и профессиональной жизнью будет не так уж и трудно протянуть руку помощи другу. Для начала требовалось найти причину первого визита к Марку, и поэтому, чтобы не обидеть Риту, она решила сделать вид, что интересуется ее картинами. Но если первым ее желанием было просто войти в их дом, чтобы потом заполучить себе на некоторое время Марка, то, оказавшись в мастерской Риты, она поняла, что и понятия не имела о том, насколько талантлива жена Марка, и любовалась ее работами искренне и даже получая от просмотра удовольствие.