Красное Зеркало. Конец легенды
Шрифт:
«Похоже на пылевых дьяволов», – подумал я.
Наконец сигарета истлела, и я швырнул окурок на землю, подумав, что он тут будет выглядеть скорее украшением, нежели мусором.
Повода оставаться в кабине уже не было, и я, тяжело вздохнув, раскрыл дверцу и вышел на площадь.
Металлический звук открывшейся двери прозвучал словно удар гонга – резко, беспардонно и оглушающе неуместно. На секунду я зажмурил глаза и замер, словно пугаясь кого-то разбудить. Но ничего не произошло – ветер по-прежнему шелестел в пустых проулках, закручивая облачка пыли.
Я
Я, собственно, не знал, что я ищу и что намерен там увидеть, – просто облупившаяся и выцветшая дверь, которая когда-то была зеленого цвета, приближалась синхронно со скрипом высохших досок.
С дверью пришлось повозиться: она никак не хотела открываться, хотя замок давно заржавел и провалился внутрь.
Долбанув по ручке прикладом, я добился только того, что верхняя филенка провалилась внутрь дома.
Я заглянул в полумрак помещения – обстановка была более чем аскетичной: стойка, покрытая толстым слоем пыли, с одной истлевшей папкой, небрежно лежащей посредине, почерневшая конторка с засохшей чернильницей, ржавым паяльником и изогнутой дугой настольной лампы.
Прямо над этой композицией на светлой стене было намалевано грубой кистью красной краской слово «ПОТЕРЯ».
Надпись была относительно свежей и плохо легла на пыльную стену, образовав почерневшие засохшие пузыри.
С нижнего кончика буквы «Я» стекла тонкая струйка краски, засохшая почти у самого плинтуса.
Я внимательно осматривал пол сантиметр за сантиметром и никак не мог найти даже намека на отпечаток следа писавшего это: на полу лежал толстый слой пыли, и его не тревожили много лет. Наверное, писавший использовал специальную обувь либо крепил себя за трос к потолку. Но к чему такие ухищрения, только чтобы написать одно слово на стене?
Я присел на корточки и вдруг заметил, что в том месте, где к плинтусу спускается высохший подтек, на полу в пыли видны еле заметные конусообразные ямки. И тут меня озарило – писавший был на ходулях с заостренными кончиками!
Следуя по цепочке следов, я обогнул стойку и приблизился к дверному проему, уходящему в глубь здания, внутри которого было совсем темно.
Я отстегнул с пояса фонарик и двинулся дальше, освещая ярким пятном запыленные потрескавшиеся полы.
Коридор повернул направо, и я услышал натужное сопение и возню. Я вскинул фонарь, и его луч выхватил из темноты извивающуюся, сгорбленную косматую фигуру, тянущую корявые пальцы руки к верхнему краю облупленного шкафа. Фигура напоминала сильно обросшего и раскормленного уродца, который стоял на тонких и длинных ходулях с пружинами.
Я выхватил из кобуры револьвер, а уродец с потной красной лысиной, как только на него упал луч фонаря, громко взвизгнул, отпрыгнув от шкафа с неожиданной прытью. Затем раздалось то ли хихиканье, то ли стрекотание, и уродец, поскрипывая пружинами, умчался в темноту коридора, глухо ударяя наконечниками о деревянный пол.
В воздухе разлилось зловоние.
Я взвел курок машинально, но стрелять не стал. Закашлявшись и прищуря глаза, я подошел к шкафу и протянул руку: там, среди пыли и мусора, мои пальцы нащупали прохладный металл.
Взяв фонарик в зубы, не выпуская из правой руки револьвера, я осветил свою находку.
Я держал в руках тонкой выделки явно старинный браслет, сделанный в виде кусающего себя за хвост змея. Медленно положил его в карман.
Мне вдруг пришло на ум, что коридор гораздо длиннее самого здания почты, но я постарался отогнать эти мысли прочь, как неконструктивные и бесполезные.
Я продолжал двигаться по следам на полу, только теперь старался совсем не шуметь. Это искусство я приобрел в разведшколе – с пятки на носок, слегка согнув ноги в коленях, ступать внешним ребром стопы, при этом глубоко и ровно дышать с раскрытым ртом, чтобы дыхание было почти бесшумным и пульс ровным. Фонарик пришлось выключить, и мои глаза довольно быстро привыкли к темноте.
Я держался левой стороны коридора, используя старые шкафы, облупленные тумбы и нагромождение сломанных стульев как укрытие. Кое-где во мраке по стенам висели ржавые огнетушители, потемневшие схемы эвакуации из здания на старом пластике (правда, план этажа был явно другим), географические карты Марса и Земли.
Иногда по стенам коридора попадались заколоченные серыми досками двери с табличками различного типа: «Посторонним вход воспрещен», «Архив-19», «Осторожно! Биологическая опасность!», «Столовая персонала», «Мастерская ультрафиолета», «Пляжные принадлежности», «Вход со двора», «Цех мягкой игрушки»…
Я совершенно не понимал, что это все могло бы значить. То есть понимал, конечно, но смысла в этом не видел. В теории информации подобная подача называется «прагматическая адекватность». Именно это я пытался внушить сам себе все последнее время – жизнь полна абсурда, но, как в джазовых аккордах, – фактически любая последовательность звуков имеет название и систему. Этим-то я и спасался от сумасшествия в последнее время… От всего этого бредового кошмара, который начался на горе Холхочох. Ведь при прагматической адекватности само по себе явление становится примером самого себя. А по сути, абсурд или то, что мы называем абсурдом, является всего лишь верхушкой айсберга, мелким проявлением процессов, которых мы не в состоянии постичь в данный момент.
В голове моей, словно зацикленный файл, крутился один и тот же старый стишок про Бармаглота на мотив средневековой шотландской баллады. Мне пришлось изрядно сосредоточиться, чтоб эта бесконечная мантра меня отпустила, перестав морочить мой разум.
Я решил отвлечься.
По стенам иногда попадались полки с колбами, ретортами и пробирками. На одной из подобных полок красовалась модель испанского галеона с красными крестами на парусах, припорошенного пылью, словно грязным снегом, а рядом стояла трехлитровая банка с этикеткой «Варенье апельсиновое. Артикул № 439». Банка была пуста.