Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Знаменский Анатолий Дмитриевич

Никто не уповай вовеки

На тщетну власть князей земных:

Их те ж родили человеки,

И нет спасения от них...

— Это еще что за притча, откуда? — спросил устало Филипп Кузьмич.

— Не знаешь? То-то! Потому что — односторонний человек, шашка донская... Все больше Некрасовым увлекался, Михайловским, народником. А я вот, брат, и Ломоносова помню. Михайлу, что пытался тоже из бескорыстия России служить... Да! Но иной раз даже палкой бил ученых-академиков немцев за подлость. Стихотворение

называется «Псалом номер сто сорок пять». Верно — неплохой калибр?

— Хохлы по-своему этот смысл выражают, в прозе. Кажуть у хохлов: «Ой, ни так ти пани, як их пидпанки!..» Давай спать.

Сдобнов послушно укрылся одеялом и засопел. Но что-то его все же беспокоило.

— А насчет «миграции» наших казаков — как? Придет завтра Воропаев с разъездом? — тихо спросил он.

— Придет. Приготовил трубачей, у меня тут оркестр почти в полном составе — тарелки и девять труб, одна как самовар. Я думаю, что он сотни две-три казачков переманит, а может и целый полк. Там дело к тому идет. Рванем «Марсельезу», под знамя их примем. Пускай политотдел поглядит.

— Давай уж тогда «Интернационал», а не «Марсельезу», — сказал Сдобнов.

— Они его еще только разучивают. А «Марсельезу» давно умеют, — засмеялся Миронов. И отвернулся к стене.

Уже кричали первые кочеты по станице Березовской, шло к рассвету.

Везучий человек Миронов! Мог, конечно, Воропаев задержаться и на сутки, и на двое, дело у него было тонкое и затяжное: переманивать казаков с той стороны, где уговорами, где посулами, где прямо испугом скорой расплаты. Но пришел вовремя, как было условлено с начоперодом Степанятовым.

Гремел оркестр, стояла комендантская сотня (теперь, в 23-й стрелковой дивизии, разумеется, уж не сотня, а эскадрон!) под красным знаменем, и заходящее осеннее солнце желто и ясно оплавлялось на трубах оркестра.

Нарочный подскакал — оттуда — доложил лично Миронову: «Идут, больше двух сотен... а Степан Воропаев ранен, плечо прострелено и нога, лежит в попоне. Офицер успел вынуть пистолет во время полюбовных переговоров, посля — зарубили».

Дмитрий Полуян, начпоарма, сидел на коне рядом с Мироновым, слушал и запоминал все эти доклады и частные реплики комсостава. Хранил спокойное молчание.

Там грянула песня, и появился в конце улицы головной разъезд. Кони шли попарно, между передними, видно было, растянуты попоны в виде носилок, на них провисало тело раненого.

Миронов взял под козырек, за ним Сдобнов и Полуян.

Командир у них ранен, а не убит, и дело сделано, ревут старую походную песню красноармейцы, а за ними подтягивают и те, что не успели поснимать даже белых кокард. Песня старая, а слова в ней мелькают другие, обновленные наскоро:

Эх да, за курганом пики блещут,

Пыль несется, кони ржут.

Далеко, до Дону слышно —

То мироновцы идут!..

Подходили к Дону близко.

Шапки скинули долой,

Поклонились Дону низко:

Ой да, здравствуй, Дон, отец родной!

Когда оставалось не более сотни шагов до передних всадников, один

из трубачей кивнул головой: начинай! Оркестр вскричал высоко и торжественно, вырывая душу. Была та волнующая минута встречи, которая навсегда закрепляла союз человечьих сердец, одевала в красные одежды серый мир повседневности, возвышала души. Почти три полные сотни прошли по фронту, выстроенному вдоль улицы, развернулись и стали напротив. По команде выхватили шашки и взяли «на караул», и тогда выехал на своем рыжем Миронов, откозырял, сказал твердо и зычно:

— Здравствуйте, родные станичники, красные бойцы!

Рявкнули, как в старое время: «Здра... жла... товарищ начдив!» («Откуда узнали, что не комбриг? Вот дьяволы!»)

Натянул крепче поводья, рыжий полукровок ударил передним копытом и шею изогнул колесом. Застоялся. Полетели в казачий строй горячие, понятные каждому, долгожданные для них, новичков, слова начдива:

— Кто старое помянет — тому глаз вон! Отныне, братцы, вы — бойцы Красной Рабоче-Крестьянской Армии, славной 23-й дивизии! О порядках наших вы, должно, наслышаны!.. Говорить много не будем, но чтобы враги нас — боялись, окружающее население — любило, хлебом-солью встречало! Мародеров и трусов — под расстрел без пощады! Присягу держать твердо, эта присяга трудовому народу и товарищу Ленину! Включаю ваши сотни в героическую и прославленную бригаду товарища Михаила Федосеича Блинова! Ура!

Нет, так, яростно, пронзительно, со слезой и взахлеб, в прошлые дни, а тем более в старое время, не кричали. Тут была радость соединения, понимания, что сошлись не на смертную рубку — своя своих не познаша, — а съехались полюбовно и для совместной битвы с общими врагами.

Едва скомандовали «вольно», Миронов кинулся к Степану Воропаеву. Для него это теперь было главное.

— Нога болит, Кузьмич... — кривя побледневшее лицо, тихо сказал бывалый разведчик. — Перетянули крепко, должно, занемело уж... А плечо токо царапнуло. Доктора бы поскорея... Так-то ничего, видишь — живой...

Двое верховых поторапливали коней «в ногу», чтобы не растрясти в отвислых попонах раненого. Миронов проводил их до лазарета.

В штабе Полуян спросил Миронова:

— Вы так, совместно, их и определите в бригаду?

— Каждую сотню в отдельный полк... Так и определю.

— Да, но... лучше бы, знаете, переформировать... Растолкать по эскадронам.

— А зачем? — спросил Миронов.

— Хотя бы осторожности ради...

— Ну да. А они это тут же воспримут как недоверие. А ведь я им верю. Понимаете?

— А если — предатель?

— Вполне возможно. И все же из-за одного предателя двести с лишним человек угнетать нет смысла. Одного предателя постепенно обнаружим и зарубим, но сейчас надо убрать почву для недоверия и предательства. Нужна другая почва — героический настрой в войске, взаимодоверие между командирами и бойцами. Проверено на практике, товарищ Полуян.

— Берете на себя большую ответственность, — сухо сказал Дмитрий Полуян. — В других частях поступают иначе.

— Поэтому их и бьют. В хвост и в гриву. И — волков бояться, так в лес не ходить, — так же сухо, с аскетической усмешкой ощерился Миронов.