Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая

Знаменский Анатолий Дмитриевич

— Станичники!

Глотка будто луженая. Таких вот там и подбирают, в Казачьем отделе ВЦИК, чтобы любого мог переголосить...

— Станичники! Как мы и думали с вами... 8 января — всего-то три недельки назад, значит!.. — съехались в Сельской степи, на станции Торговой, наш всевеликий атаман-разбойник Краснов и сам главковерх белогвардейский Антон Деникин, царский затрапезник, и волей-неволей пришлось нашему донскому блудню признать, значитца, единое деникинское командование! И теперь Донская армия, станичники, в холуях у «добровольцев»! Тех самых, что мы в январе ишо с Дона вежливо попросили, тех, каво наш красный хорунжий и главком

Кубани Автономов не раз бивал до кровавой икоты, теперь, под прикрытием Антанты, чужих пушек, танков и пулеметов, отблевались, откашлялись и нам же опять на шею садятся, по рукам и ногам связывают! Хотя нам, донцам, ничего этого, понятно, никаким лыком и ни с какой стороны не привяжешь!.. А? Ну, как это вам покажется?

Взвыла вся площадь диким воем и гулом, белая поземка дыхания пошла над головами гуще, к порожкам начали пробираться желающие сказать слово. Данилов это понял, не стал особо затягивать речь. Снова взмахнул зажатой в пятерне бараньей папахой:

— А зараз я, станичники, прибыл к вам от вешенских и казанских казаков, какие открыли фронт перед красноармией, арестовали всех офицеров-кадетов, строят Советскую власть на местах, а с генералом Красновым растолкались на веки вечные... Был у казаков митинг! Приняли они единогласно такую важную резолюцию, станичники, какую я и уполномочен вам зачитать с этого высокого амвона! Вот, слухайте!

Начал читать чуть ли не по складам, медленно, выделяя особо важные слова и фразы:

Резолюция

Поняв всю преступность замыслов сбежавшегося на Дон черного воронья — капиталистов, офицеров во главе с противным изменником Красновым, мы требуем полной очистки Дона от них.

Советская власть показала себя при всех тяжестях положения в стране ЧЕСТНОЙ И БОЕВОЙ ЗАЩИТНИЦЕЙ интересов всего трудящегося народа России: и рабочих, и крестьян, и казаков! ПУСТЬ ЭТА ВЛАСТЬ ОБЪЕДИНИТ НАС с остальной социалистической Россией для мирной, братской, трудовой жизни. На страже этой власти становимся мы с клятвой дать беспощадный отпор приспешникам русских и союзнических капиталистов, на нашей крови поставивших восстановить свое зловредное богатейское житье!

Долой белых кровопийц с нашего Дона. Мы твердо берем винтовку и говорим: «Смерть вам, предатели!»

Привет, горячий привет тебе, Владимир Ильич, непреклонный борец за интересы трудящегося народа. Мы становимся бесповоротно под Красное знамя, находящееся в твоих руках.

Да здравствует полное осуществление идей, за которые выступил пролетариат в Октябре! [49]

Данилов выдохнул последние слова на высоком крике и осушил вспотевший лоб овчиной папахи. А митинг одобрительно перекипал голосами, нестройным хлопаньем ладошек, перчаток и рукавиц.

49

Борьба за Советскую власть на Дону. — С, 405.

Миронов, выступивший следом, ничего на этот раз не растолковывал казакам, никуда особо не призывал. Настроение было уже создано. Сбив папаху на затылок для лихости, говорил уже не рядовым на митинге, а как командир, заслуживший право распоряжаться и командовать не только в строю:

— Так что ж, донцы! Решаем единогласно: к вешним паводкам добить на Дону и по всему Югу белогвардейские полчища и банды, загнать их за

Можай! С тем чтобы спокойно отсеяться в этом году, девятнадцатом! Вспахать и посеять на общественной земле и урожай собрать, а?!

В этом была его сила как оратора. Он знал, какой единой мыслью маялся нынче каждый трудовой казак и крестьянин, весь его народ. Города голодали, в деревне запасы уже, считай, подошли к концу — как будем жить на будущую зиму?

Аж взвыли хлеборобы от радости, аж заколыхалась площадь, лица у ближних стали праздничными, и казалось, все враги уже разгромлены, дорога домой открыта, и счастье, простое крестьянское счастье около земли, около быков и телят, у железного плуга, в покойной работе никем но отобрано, никем не заказано...

— Правильно, товарищ Миронов! Давай кончать Краснова, да по домам! Тифом вон хворать начал народ с тоски, вша заела! Все пойдем за тобой!

Миронов заверил митинг, что к весне всю войну на Дону закончит. Приказал разойтись, выстроиться у писарей, там каждого зачислят по роду оружия и специальности: конных по эскадронам, пластунов в роты, батарейцев к орудиям, больных в санбат.

— Конные сотни, товарищи бойцы, остаются в прежнем виде, переформировывать не будем. Нехай хуторяне посматривают друг за другом, кто и как воюет! Чтобы с войны вертались по домам со строевой песней «Из-за лесу, лесу копий и мечей!». Офицеров прошу регистрироваться отдельно!

Смеялись, расходились по шеренгам, группам, расчетам. Стояли, перекуривали у коновязей, о чем-то советовались. Войско не войско, цыганский табор... Удивляла «веротерпимость» Миронова, берущего всех без разбору в войско.

Он обходил толпу, встречая знакомых казаков из давней 4-й Маньчжурской дивизии, 1-го сводного полка, а также и родного 32-го, обязательно здоровался уважительно за руку, а то и обнимал, христосовался крест-накрест. Расслабленно и нервно взбивал пальцами обвисавшие усы и, не стесняясь, вытирал иной раз глаза, слепнущие от внезапно набегавшей слезы.

От горя и напасти Мироновы не плачут, а большая радость, сочувствие или такое вот исполнение надежд и всех его желаний, когда все рядовые казаки поверили ему, качнулись необратимо за Советы, — все это и выжимало расслабляющую влагу из глаз, и ничего с этим не поделаешь! Ведь и вся война-то, по сути, к концу пошла!

Около штабного крыльца кучилась небольшая группа офицеров — человек восемь. Погоны уже давно поснимали, но по лицам, выправке, другим неуловимым чертам определил он их, подошел в сопровождении ординарцев и Николая Степанятова. Начал здороваться с каждым за руку, коротко спрашивал старое звание, фамилию, номер полка... В самом конце, когда уже почти со всеми познакомился, пришлось вдруг сдержать шаг и рукопожатие. Небрежно кинул пальцы к белой папахе, посуровел глазами:

— Хорунжий Барышников?.. — И чуть погодя, не дожидаясь никакого ответа, добавил, будто вытряхнул из души давнюю неприязнь: — Дважды, Барышников, попадали вы ко мне в плен... И бежали! Теперь обстоятельства вынудили снова сдаться вместе с казаками. Третий раз вижу я вас: не врагом в открытом поле и не союзником, а так... болтающимся! Неужели и в третий раз будете бежать?

Барышников был подавлен, в грязной офицерской шинели, не очень чисто выбрит, как после карантина или тюрьмы. Вылинявшее от переживаний, голода, а может, и болезни лицо его ничего не выражало, кроме усталости и бесстрастной скуки. Углы губ плаксиво опущены.