Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
9
22 октября 1917 года рано утром в казармы 1-го сводного казачьего полка на Обводном пожаловали духовные особы — два священника и маленький, плотный дьякон в рыжей щетине, все из ближних церквей — дабы воодушевить казаков на крестный ход по Невскому проспекту в честь чудотворной иконы божьей матери, спасшей Москву от Бонапарта в 1812 году.
Председатель полкового комитета с утра то ли захворал, то ли не хотел ввязываться в это — принимать священнослужителей пришлось дежурившему по полку подхорунжему Филатову. Митинг организовать он сразу же отказался, не возражая, впрочем, против обхода святыми отцами казарм и раздачи по сотням и взводам образа
Не успел Филатов проводить их, на пороге явился еще один штатский господин в цивильном пальто и фетровой шляпе, с курносым и несколько грубоватым лицом, но явно из образованных, при галстуке-бабочке.
— Попы приходили? — без обиняков спросил гость.
— А что? — спросил Макар Герасимович, до всего любопытный.
— Я из Казачьей секции ВЦИК, — сказал штатский человек. — Фамилия моя Макаров. Надо, подхорунжий, сорвать эту духовную миссию.
— Говорите, из Казачьей секции? — недоверчиво приценился Филатов к незнакомцу. — Вид какой-нибудь при вас имеется?
— Безусловно, вот паспорт. Там и место рождения.
Из документа Макар Герасимович увидел, что предъявитель его Матвей Яковлевич Макаров, уроженец станицы Алексеевской, по сословию происходит из казаков войска Донского. И поднял повеселевшие глаза:
— А почему не при форме?
Макаров объяснил, что он — нестроевой, после окончания здешнего педагогического института преподавал в Городском торговом училище, а теперь занят по горло работой в Казачьей секции, что на Шпалерной, 28. В бывшем помещении военного конвоя.
— Не пущает вас Керенский в Таврический дворец, значитца? — с усмешкой спросил Макар Филатов, имея в виду приказ Керенского о роспуске секции, проявляющей тяготение влево.
— А мы туда и не собирались! — небрежно сказал гость в цивильном сюртуке. — У нас все связи с Петросоветом и большевистской фракцией ВЦИК. Скоро вот в Смольный институт перейдем, туда нам ближе.
— А ради такого случая, как посещение казарм, Матвей Яклич, надо бы все же штаны с лампасами надеть, — сказал Филатов. — Мы все тут за Советы, но теперь дюже много чужих агитаторов развелось, особо при сюртучных тройках, они казакам порядочно надоели... Придется из-за наружности лишнее время тратить, пока обнюхаемся.
Макаров сказал, что по нынешним временам судить о человеке надо больше по словам и делам, а не по лампасам: лампасы, мол, и Каледин носит! — и в это время их позвали в казарму.
Священники пришли, конечно, без благовонных кадил, но при полном золотом параде, в ризах и рясах, и попахивало от всей их делегации свечным воском, миррой и ладаном примирения. Казаки уже выслушали их призыв, а желающих выступить встречно и в поддержку что-то не находилось. В передних рядах посмеивались и мялись, опуская глаза долу, в дальнем углу кто-то откровенно ржал... Макар Филатов, как дежурный но полку, прошел в дальний конец казармы, выдвинул малый обеденный столик на середину. И этим как бы отвлек общее внимание от группы священнослужителей к другому месту, привычному для всех президиуму. И объявил заседание полкового комитета открытым.
— Вопрос, граждане казаки, одни! — громко сказал подхорунжий, блестя Георгиевскими крестами и медалями, посмеиваясь. — Об отношении полка к нынешнему призыву: выйти на Невский с крестным ходом... Вроде бы Временное правительство обращается к нам с просьбой, через святых отцов, а, между прочим, сам Керенский и распустил на днях наш казачий подотдел в своем правительстве, будто мы ему без надобностев. Такие вот дела, ежели к слову...
Возник шумок, недоуменный ропот, но подхорунжий требовательно постучал концом карандаша в стол, руку поднял и, оправив жиденький чубчик, свисавший над левой бровью, сказал внушительно:
— Слово имеет представитель нашей секции из Петросовета,
— Почему не при форме? Лишенный прав? — ревниво крикнул из середины какой-то урядник. — Может, он немецкий шпиён? Нехай скажет!
— Какой станицы?
Посыпались и дурашливые вопросы:
— Как у вас там, на Хопре, мекают или мякают в разговоре, ну-ка?..
— Опять же насчет кличек и прозвищ, не слыхали, как вашу станицу дражнють!
— Ага, желаем послухать! Кобелями али, может, кабаржинниками?
— У них там от снохачей проходу нету!
— Вежливо просим растолковать, по-земляцки!
Священнослужители стояли в сторонке троицей — один, в середине, повыше ростом, в высоком черном клобуке, другие по бокам — и, уныло опершись на посохи, наблюдали за ходом этого заседания. Казарменное дурачество относили на счет представителя Советов и ждали, когда содом угомонится.
Макар Филатов выдвинул к столу табуретку, а Макаров на эту табуретку вскочил, шляпу свою скомкал в руках и прижал к самому сердцу, распахнуто улыбаясь. Умел, видимо, валять ваньку на сходе.
— Милые мои землячки! — высоким тенорком, как и многие на Хопре, возгласил он и взбил густые, вьющиеся волосы петушистым чубом. — Ежели бы вы тут были все грамотные, то, конешно, могли понять, что я, как учитель по образованию, могу всяк вас обмануть произношением и акцентом! Потому что, к примеру, Хопер у нас река большая, длинная, и по всей его протяженности, как и на ближней Медведице, совсем по-разному и гутарють! Ясно вам али нет? — Макаров тут немного паясничал, но именно такое невинное веселье и желалось всей массой казаков, приунывших от сложности нынешней жизни в столице. А кроме того, веселость Макарова напоминала им уже забытые станичные посиделки и караготы и тем облегчала душу. — Так вот! Ежели в самом устье, в Вуканове или Слащеве, то там каждый произносит, как уездный чиновник либо акцизный: «у мине, у тибе...», а в верхах, под Урюпином и Провоторовской, так совсем по-буерачному, как у воронежских грамотеев: «у мяня, у тябя», и ничем ты его, сердягу, не выправишь на ровное место! А ежли в сторону Вешек взять, за Дуброву, так там бабы вообще со смеху уморят своей частухой, там, не поемши пшенной размазухи с тертым салом да не запивши аваром, и не поймешь, как они трещат: «собачкя поела малачкё, а я не дрючкем, а она хвост крючкём и — за речкю!»
Дружный гогот покрыл эти земляцкие, вне всякого сомнения, слова. Слышались даже восхищенные реплики: «Во дает, башка!», «Образо-о-о-ваннай!», «Точно — из хоперцев, нашенский!..», «И чуб, обратно, как у Кузьмы Крючкова!»
А в переднем ряду кряжистый старослужилый казак с четырьмя Георгиями во всю грудь, по фамилии Привалов, руку протянул и сказал громко, перекрывая общий дурашливый хор:
— Говори, товарищ, теперь дело. Желаем слухать!
— А ежели до дела, земляки разлюбезные, — построжал Макаров голосом и обликом, не собираясь больше потешать массу, — ежели до дела, то весь вопрос в этой вот церковной депутации, которую я был обязан встретить у вас в казарме и... проводить обратно без всякого надругательства, конечно, но и без колокольного благовеста! С этим крестным ходом, должны вы понимать, граждане станичники, не все чисто. Я не хочу оскорблять ваши религиозные чувства, икона божьей матери тут ни при чем, но что касаемо самих попов, то они опять решили сыграть с нами злую шутку, как в девятьсот пятом! Тогда их коллега из выкрестов, поп Гапон, тоже подвел под монастырь темную массу! Людей постреляли, а он, пастырь духовный, скрылся, как конокрад на ярмарке. Вот и теперь они норовят запугать рабочий и солдатский Питер массовым шествием казаков. На Невский нас вызывают! С хоругвями!