Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
— За что же? — мягко повторил генерал свой вопрос.
— А ни разу, можно сказать, не подвел своих, — как-то сразу, без промедления ответил простодушный Михеевич, как будто этот вопрос был для него не нов. — Ишо когда атаманил в Распопинской, сильно за людей стоял. И в бою место свое сразу видит. Такой уж сметливый!
Генерал уловил скрытый восторг и преклонение в сдержанном голосе казака, согласно кивнул:
— Да? Например?
— Так ведь, говорю, сыздетства ишо по всей станице разговоры-то! Вот один раз шли у них мальцы на осенний лед кружало ставить... Дон только схватило первым льдом, а ребятня-то, она какая? — Денщик со вниманием смотрел на генерала — следует ли уж так подробно докладывать-то? И понял, что следует, генерала почему-то интересовали эти
— Интересно, — поощрил эти подробности генерал.
— Вот и понесли один раз такую тополину шестеро ребятишек на чистый лед, а другие двое — с железной осью — наперед! И провалились эти передние в полынью! — Денщик вновь поднял посуду со стола и стоял навытяжку. — Ну так многие тады растерялись, им ведь по двенадцать-тринадцать годков было... А Миронов этот, сынок Кузьмы Фроловича, был там самый малый, лет одиннадцати! И что бы вы думали? Скомандовал сразу: двигать тополь по льду тонкой вершинкой к полынье! Тут у всех одно дрожание от страху, а он давай управлять ватагой. Лед начал потрескивать, а он, окаянный, лег плашмя и других положил, давай этот тополь дальше двигать. Так ведь и спас одного!
— Одного? — не понял генерал.
— Другого-то сразу под лед затянуло. Какой с железом в руках был, не успел, значит... А потом уж такая слава пошла. Ну и в Маньчжурии было у него тоже, люди говорили: таскал этих япошек почем зря...
— Про Маньчжурию не надо, Михеич, про нее мне все известно, — кивнул генерал, давая понять, что беседа окончена.
Денщик склонил седую голову и пошел из салона. В узкой двери ему пришлось посторониться: на доклад шел крупный в теле, хмурый есаул Персиянов.
— Что такое? — спросил генерал, но виду начальника контрразведки и его сумрачному лицу не ожидая ничего хорошего.
— Есть сведения, что Миронов вывел свой эшелон в голову дивизии с намерением прибыть в Александровск первым и взять под защиту тамошний совдеп. Квартирмейстеры его, кажется, уже прибыли в Никополь, опережают нас на целую неделю, ваше превосходительство.
Генерал Кузнецов накинул на плечи охолодавший френч с погонами и молча уставился на есаула Персиянова. Пауза длилась бесконечно долго, говорить было не о чем. Инициатива перешла полностью в руки Миронова и его мятежного полка.
12
Малоснежный и ветреный в этих местах декабрь гнал по голой, зябнувшей степи льдистую поземку, а над путями горечь угольного дыма и клочья белого пара. Фронты рухнули, потекли сукровичной слякотью на восток, подальше от изрытой окопами и обезображенной перекосившимися рядами проволочных заграждений передовой линии. Их держали на каждой мало-мальски уважающей себя станции. Местные ревкомы и совдепы старались разоружить воинские части, в особенности казачьи, идущие прямым ходом на Дон, в зону действия атамана Каледина и Добровольческой армии. Части выгружались, затевали торги с ревкомами, потрясали винтовками, матерились, плевали ядовитой махорочной зеленью на паркеты бывших управ, занятых новой властью. Удержать всю эту грохочущую мерзлыми сапогами, злую, вооруженную лавину было трудно, а центр все же упорно бомбил низовую власть директивами и приказами по телеграфу: все воинские части, идущие в глубь страны, разоружать во что бы то ни стало! Оружие и боеприпасы брать на строгий учет, снабжая им собственные, красногвардейские формирования под командованием безусловно преданных Советской власти лиц! В каждом отряде иметь партийного товарища, комиссара!
Но в противовес этим разумным директивам из глубины степей, из ночной мглы вдруг на бешеном пару и с дурным свистом вылетали безмаршрутные бронепоезда под черным флагом анархии, перегруженные чернобушлатной матросней. Загуляли по Украине малые и большие батьки, народилась на свет божий немыслимая ни в какие иные времена непотребная Маруся... Белый свет ежился и костенел от разбоя и разврата, там и сям уже пуляли друг в друга ради озорства и загула, кровь человеческая катастрофически падала в цене, и так хотелось немедля размозжить голову любому начальнику станции и ревкомовцу, рискнувшему задержать эшелон хоть на малую толику времени! Невозможно же стоять на перепутьях, между осточертевшими окопами передовой и уже близким, осязаемым за перелесками и холмами родным краем! Да будь он хоть трижды комиссар, пускай у него и мандат из самого Питера, а ежели нам домой треба?!
...Вагоны-теплушки качало на полном ходу, 32-й Донской казачий полк все быстрее уходил от основных эшелонов 13-й дивизии. Только вскрикивали в панике маневровые паровозы, безымянные товарняки и прочий мелкий транзит давали дорогу — у Миронова впереди катили хваткие квартирьеры, полусотня георгиевских кавалеров во главе с Николаем Степанятовым.
В вагоне первой сотни встречали новый, восемнадцатый год. Выпили помалу из чьей-то фляги, тянули песни, негромко обсуждали положение. Молодой казак с одним вислым крестиком на широкой груди, Кирей Топольсков, полулежал на жестких нарах, облокотившись на смуглый кулак, допытывался у пожилого вахмистра с роскошными, толстыми, закрученными в упругие кольца усами, тоже крепкого и жилистого служаки:
— А ты скажи вот, Григорь Тимофеич, ради бога, чего ж это наши донские полки в Петрограде в какую-то нейтральность сыграли, а? Чего они слепые, что ли? Не видали — игде правда, а игде исконные враги сидят? А? Ты вот книги умные читал, растолкуй, ради бога!
Вахмистр Осетров, сам с грехом пополам прошедший науки за два класса церковноприходской школы, был все же человек начитанный и, кроме «Бовы-королевича» и псалтыря, прочел в домашности еще и обязательное сочинение донского офицера Петра Краснова под названием «Картины былого тихого Дона», считался подкованным в части прошлой истории. Он как раз брился у лампы, одним глазом глядя в осколок зеркальца и боясь порезаться из-за сильной вагонной качки. На вопрос вынужденно приходилось отвечать с долгими перерывами, снимая с лезвия мыльную пену пучком перемятой соломки.
— Чудак ты, Кирюха! Чего же им поперед батьки в пекло лезть? Рази ты его сразу-то поймешь, какой перед тобой распинается и тебя же на цугундер берет? Все — говорят ведь, и кажный себя кулаком в грудь: я, мол, самый верный вам человек!.. Да. Вот в Смутное время, читал я, казаки тоже до поры в нейтральности пребывали, пока не разобрались, у кого нож за пазухой, кто и кого за горло взял!
— Так как же оно там было? — прилипчиво спросил Топольсков.
— Ведь как было-то сначала, стыд сказать: понервам донцы за самозванцем пошли! Право слово, — хорошая бритва потрескивала на щетинах, отзванивала едва уловимым малиновым голоском, и вновь рассказывал вахмистр Осетров: — Прямо лавой перли к Лжедмитрию, Бориса Годунова до смерти довели... Ну, погуляли дуром, медов попили и в Тушине, и под Коломной, а как стало оно проясняться, что поддельный тот Димитрий, и другой, Тушинский вор, тоже но лучше, вот тады они, милый ты мой, и зачесали в затылках! В нейтральность стали.
— Так верно, что ли, — за Отрепьевым шли? — удивился Топольсков.
— А куда деваться? Годунов-то, он тоже вроде самозванца на престол влез, как шуряк Федора Иоанновича. Да к тому еще начал казаков сничтожать под корень, так на черта он им бы спонадобился?
— Тады понятно, — кивнул чубом молодой казак.
— Вот оно и получилось: не надо Бориса, давай царевича Димитрия! А спустя время глядят: надо уж не о царях думать, а об царстве, саму Расею от ляхов и всякой нечисти спасать! Набилось тады этой червоточины полная Москва, белые палаты и башни, и обиходные дома — колом не провернешь. Одни только монастыри и держались в православной вере! Вот тады он, атаман донской Филат Межаков, и задумался, и заскреб в затылке!.. На кой бес, говорит, нам, ребята, чужие Димитрии, когда Расея от этого своих зубов собрать не могет, кровью захлебывается? Смута сплошь... Собрал наших в круг под Коломной: давайте России держаться!