Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
10
Непогода стояла в эти дни по всей земле, от снежно-туманной Балтики до зеленеющих из-под белой пороши озимей Кубани и хрипящего зимним норд-остом Черноморья. Землю секли изморозные дожди, туманы вставали из болот и низин, и по ночам, борясь с египетской тьмой, вставали над чернью лесов зловещие пожары. Горели где-то лабазы, винные склады, мельницы и помещичьи усадьбы, вспыхивали скирды сена и соломы, предвещая уже близкий, неизбежный мор. В окрестностях Питера, севернее Москвы уже наступила зима, первые морозы прикусывали дымчатый ледок в лужах и дорожных выемках, за оградами вокзалов зябко и бесприютно шумели голые ветки деревьев... А на душе — праздник великий!
Когда садились в поезд под мокрой метелью и косыми порывами балтийского ветерка, занесли
— Недаром, недаром, не зря... Не зря все было, братушки! — словно хмельной, сгорбись, опираясь чисто выбритым подбородком на мосластые кулаки (Ковалев сидел вплотную к столику), бормотал он, и лицо горело темно-красными пятнами возбуждения.
— Что — не зря? — спросил широкоплечий, здоровый, насмешливый Ефим Щаденко. Глядел исподлобья, поверх латунной кружки, из которой парило.
— А все — не зря! Со времен, может, Степана Разина — недаром народ надеялся, ждал, терпел! Недаром!
— Ну ты гляди! Снег, ветер, неуютность по России, а ему — божья благодать! — посмеивался желчный Семен Кудинов и узкой худой своей ладонью лез в карман широких шаровар с лампасами, доставал деревянную табакерку. — Конешно, начало хорошее, и под Гатчиной обошлось, но дальше надо еще поглядеть, как оно...
После съезда Семен Кудинов вместе с Макаровым и другими представителями Казачьей секции выезжал в Гатчину на переговоры с мятежными казаками 3-го корпуса, которых Керенский и генерал Краснов хотели бросить на Петроград. Казаков этих оказалось у Краснова не больше семисот сабель, их сразу же повернули против генерала, а Керенский убежал со страху...
— Я и говорю, что им, буржуям, опереться теперь не на кого! — весело кивал Ковалев, и глаза его опять полнились теплом и довольством. — Дело наше крепкое, братцы! Дело это — навсегда!
— А в Новочеркасске? Там сколько сбилось нынче всякой кадетской сволочи? — трезво остужал его радость Кудинов. — Вот там придется нам поломать голову, ребятки...
— Ты бы приехал ко мне в Гуково, поглядел, как народ нас поддерживает, как надеется, тогда б и понял, о чем я толкую! — с упрямой веселостью спорил Ковалев. Целое лето он был председателем Гуковского совдепа, налаживал там работу и мог даже гордиться: немного по всей России было таких Советов, в которых после Февраля всю власть сразу же забрали большевики и на практике проводили главные свои лозунги. Первым и самым сильным был, несомненно, Иваново-Вознесенский Совет, еще с памятных дней девятьсот пятого организованный неутомимой энергией Михаила Фрунзе-Михайлова, затем — Царицынский уездный куст, где тактично и умно работал волжанин Сергей Минин. А третьим-то как раз и был шахтерский Гуковский Совет, набравший силу с приездом Ковалева и простирающий свою власть на весь угольный и железнодорожный районы. Люди там очень скоро почувствовали и оценили хозяйскую руку председателя, который находил средства воздействия на рудничную администрацию, даже вызывал из окружного горного надзора инспекторские проверки. Инженер Колдыбаев из Алексапдровск-Грушевского, строгий человек с колючей бородкой «буланже» и бронзовыми молоточками на фуражке, в присутствии Ковалева наседал на управляющего рудниками Азовской угольной компании Эрнеста Стурма: почему казармы для рабочих от ветхости вросли в землю? Почему не ремонтированы крыши и вода в ненастье заливает жилые каморки? До какой поры люди будут жить в землянках? А это что за безобразие, воду в бараках из бочек черпают кружками, неужели фирма не в состоянии поставить бронзовые краны?! — И аккуратный немец Стурм поспешно помечал эти пункты в журнале срочных работ. Добился Ковалев, что на рудниках начали строить баню, уголь на отопление продавали только сеяный, без пыли, ходило где-то в верхних правительственных инстанциях требование Совета об учреждении в поселке врачебного пункта. Иной раз люди даже удивлялись напору Ковалева, когда он выносил на Совет решение-требование: удалить хамов и вымогателей из контор либо «выдворить с территории шахт бухгалтера Высоцкого как холопа буржуазии и элемента, вредного для рабочей организации». Рудничное начальство обставлялось такими условиями, что вынуждено было выполнять эти решения рабочей власти.
Гуково — бедный, грязный поселок, становился помалу образцом новой жизни и новых отношений и для окружающих казачьих хуторов Платова, Чуева и Ковалевки, а платовские казачата-подростки даже помогали разносить листовки и приказы, получаемые от «каторжанина» Ковалева. Знал Виктор, что пользовался он с некоторых пор самым глубоким уважением рудничного люда. Детишки шахтерские, выглядывая из барачных дверей и усадебных калиток, показывали на него пальцем: «Вон он, наш дядя Витя пошел!..» Виктор по своей природе понимал без лишней подсказки: мало для большевика лютой ненависти к угнетателям разной масти, нужна еще самая проникновенная, действенная любовь к своим людям, желание вершить их жизнь по правде и совести.
Но Кудинов и Щаденко были, конечно, правы: опасностей для этой новой жизни было еще более чем достаточно. Жила в глубине души Ковалева неясная тревога особенно после шума на крестьянском съезде, где Ленину пришлось с трибуны показывать делегатский мандат и выступать не один раз, чтобы переломить засилие «правых скамей» — и тревога эта о нехоженности путей, которыми пошла отныне Россия, до предела натянув постромки своего огромного воза, была знакома каждому. Именно поэтому Ефим Щаденко и старался незаметно, исподволь внушать ему чувство осторожности и озабоченности на пути к дому.
— Мы тебя, Виктор Семенович, хотим в Каменскую забрать, — сказал Щаденко. — Хватко у тебя пошла советская работа, умеешь ты и с мастеровыми ладить, и буржуев к ногтю брать! А тут наворачивается тебе задача пошире — окружной Совдеп!
— Жалко мне будет и рудничных бросать, ей-богу! — искренне вздыхал и посмеивался Ковалев, сжимая большими костлявыми руками острое колено. Знал, что в Каменской уже созрела такая мысль: забрать его на высшую должность, чтобы объединить в одном лице оба начала, как партийно-большевистское, так и казацкое, имея в виду, конечно, хуторскую бедноту. Все это, разумеется, льстило самолюбию, но Ковалев должен был все же оглядываться на свое малое образование, а еще больше — на здоровье. — На рудниках я уж привык, братцы мои, даже и песни рудничные пристрастился играть не хуже станичных... Есть у них душевные песни, между прочим, — за душу берут своей глубиной! На первой маевке запели эту... «под землей прорыты норы — все шахтерскою рукой...» — гляжу, а у многих слезы на глазах. Люди-то, они как родные все!
Пили чай, запасенный Ковалевым, подходили к разговору из соседнего купе другие делегаты съезда, Гроднер, Басов, Сырцов из Ростова, не заметили, как поезд остановился на станция Рязань. Возникла мысль подкупить провизии, и все вышли гурьбой на свежий утренний снежок перрона.
Тишина в Рязани была чуть ли не сельская. Если бы не маневровый паровозишка, посвистывающий на дальних стрелках, можно было подумать, что вокруг не губернский город, а самая глухая уездная провинция. Народ еще не выходил по раннему часу из домов, два-три носильщика с бляхами скучали у вокзальных дверей. На карнизах сидели, нахохлясь, сытые домашние голуби и дымчато-черные галки.
Кудинов ушел искать продуктовую лавку, Щаденко, Ковалев и Басов покуривали кружком, около них зябко пожимал плечами Сырцов, выскочивший на мороз в легком пиджачке. Пепельно-русые его волосы, казалось, встали ершом.
— Спит Рязань-матушка! — сказал с внутренней усмешливой злостью Басов, здоровенный солдат 276-го запасного пехотного полка, державшийся все время в Петрограде вместе с делегатами-верхнедонцами. — Спи-ит, родимая, не скоро такую раскачаешь! Небось и не знает, старуха, что в столице делается!