Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Контролер протянул акт. Адмирал склонился над актом, но колонки цифр оказались номерами ящиков.
— Вами все учтено правильно?
— А как же иначе? Вот, прошу, вот! В январе нынешнего, девятьсот девятнадцатого года в Америку отправлена одна тысяча двести тридцать ящиков с золотыми монетами. Это составляет шестьдесят девять миллионов рублей. Полевой военный контроль не позволил мне вскрыть ящики и пересчитать монеты, но я установил их курсовую стоимость по учетным книгам.
Колчака покоробило, что хилый человечек в полудетских синих брючках
— Продолжаю. В феврале Англии и Франции отдано шестьсот сорок два пуда золота. Вторично тем же странам, да еще Японии отправлено... В марте Япония получила еще пятьсот, Франция — семьсот пудов.„ Американской фирме «Ремингтон Арме» перечислено три миллиона золотых рублей. — Контролер ежал кулачки, покачал ими перед собой.
— Что же вы замолчали?
— Мне больно говорить. Как русскому, мне больно рассказывать о расхищении наших национальных богатств. Вы заключили с американским правительством контракт на поставку оружия. Для обеспечения заказа из кладовых банка пришлось вынуть тысячу двести пятьдесят ящиков и семьсот пятьдесят четыре мешка. Золото вывезено тайно, моему помощнику не позволили даже пересчитать ящики и мешки. Когда он запротестовал, его схватили и увели. Я так ничего и не знаю о судьбе его.
— Это все? — спросил адмирал, пропуская мимо ушей замечание о таинственном исчезновении помощника.
306
Контролер разжал кулачки.
— Нет, не все! Американскому правительству отгружено еще двадцать два ящика с золотыми брусками, семь ящиков платины, тридцать четыре ящика драгоценностей Монетного двора, Горного института...
— Надеюсь, ваш список не бесконечен?
— Все имеет конец, ваше превосходительство... Я обязан доложить: золото также расхищается офицерами из охраны запаса. Недавно было похищено шесть пудов золотых монет чеканки 1791 года.
— Это правда? — медленно и тихо спросил адъютанта Колчак.
— Я уже докладывал об этом печальном происшествии, — тоже тихо ответил Долгушин.
— Офицеры арестованы?
— Офицеры бежали, поиски пока безрезультатны. — Долгушин тут же пожалел, что сказал это.
Колчак ударил обоими кулаками по столу. Вскочил с места, забегал, тяжело дыша, хватаясь рукой за сердце. Долгушин и государственный контролер сторонились, боясь оказаться у него на пути.
— Какой срам! Офицеры из охраны золотого запаса — воры! И это дворяне русские, лучшие представители белой гвардии? Из чего строить новую Россию? Из праха, из тлена? Одиннадцать тысяч пудов! Это безумие, безумие! Что я говорю? — остановился он перед Долгушиным.
— Безумие это, ваше превосходительство,— робко ответил ротмистр.
6
Метель гнала снежные тучи, заносила буераки, заламывала обледенелые сучья, волокла деревья в низкое, косматое небо.
В рёве метели жили и боль, и беда, и тусклая тревога. Белый дым обхлестывал фанерный щит, на котором неслись куда-то громадные черные всадники, вздымая сабли.
«Все на
На крыше станции вставало чудовищное насекомое, ветер осыпал его вертучей снежной пылью.
«Тифозная вошь грозит коммунизму!» — гласили косые буквы на щите.
Вагонные составы то появлялись из метели, то проваливались в нее, и нелегко было отыскать нужный вагон.
Молодой человек в собачьей дошке, в бараньей папахе остановился перед салон-вагоном с грозным объявлением на двери: «Без доклада не входить, иначе выпорю!»
— Чего тебе надо? — спросил появившийся в тамбуре паренек. — Кто таков, спрашиваю?
— Больно грубо спрашиваешь,— отозвался незнакомец. — Я к начдиву, фамилия моя Пылаев.
— Что из того, что ты Пылаев?
— Опять грубый вопрос. Мне нужен Азин.
— Я связной его, Андрюшка ЦІурмин.
— Это меняет дело. А я — комиссар вашей дивизии.
— Погоди-ка, постой-ка! Я же утром принял сообщение о твоем выезде из Вятских Полян. Когда же прикатить успел?
— На паровозе прибыл, как барин. А кто такой нахальный лозунг на вагоне начертал?
— Вагон-то ведь трофейный. Я хотел надпись вытравить, да Азин запрещает. Объявление-то, говорит, в нашу дудку дует, од-но-распроединственное слово «выпорю», а из него буржуйская морда торчит.
Азин дремал на диване, но при появлении Пылаева сел, оправил гимнастерку. Пылаев представился, подал приказ Реввоенсовета армии.
Азин прочел и саркастически усмехнулся:
— Комиссар Пылаев? А на кой шут мне комиссар? Чему ты мог бы меня научить? Стрелять? Умею! За Советскую власть агитировать? Сам кого угодно распропагандирую.
— Не обязательно вас учить, можно у вас учиться.
— Чему же, комиссар?
— Храбрости хотя бы...
— Не терплю подхалимов. Шурмин! — громко позвал Азин. — Сообрази перекусить. Кроме вареной картошки, деликатесов не держим.
Во время завтрака они осторожно расспрашивали друг друга о жизни, но когда Азин узнал, что комиссар, его ровесник, уже дважды побывал за революционную деятельность в тюрьме, то пораженно воскликнул:
ц — Когда успел, когда успел?! Раньше меня загорелся мировой революцией? Я, комиссар, готов голову сложить за идеи революции, а вот у наших врагов своей большой идеи нет.
— И у них е.сть идея, но она безнравственна. Ее безнравственность заключена в стремлении поработить свой народ...
Азин внимательно — каким-то двойным, глубоким и скользящим взглядом — глянул на комиссара. Сказал не то Пылаеву, не то себе:
— Умирать за идеи революции нравственно и прекрасно, но умирать надо с сознанием, что выполнил свой долг. А у меня такого сознания пока нет.
— Это у вас-то нет?
— Откуда оно, если я воюю одной рукой? Левая занята отправкой хлеба...
— Да есть ли более благородная цель, Азин! Бить врагов революции и спасать от голода революцию. Нет ничего выше такой цели! Хлеб стал арифметикой революции. Ты только во-