Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
— Выходи, Соловьев...
—Они сидели в кабинете с опущенными шторами. В свете керосиновой лампы лицо Бореньки Соловьева казалось пестрым; серая грязь покрывала щеки, шею, в нечесаных волосах торчала труха.
— Ешьте и пейте, разговаривать на сытый желудок веселее,— советовал Индирский.
Соловьев ел, почесываясь, отвечая на расспросы короткими кивками.
— Я решил освободить вас, Соловьев... .
Боренька кивнул.
) — С одним условием: вы сейчас же уйдете в Булгино.
Боренька снова
— Вот наган, вот патроны к нему! — Индирский подал берестяной коробок с патронами и револьвер. — Но перед уходом прошу ответить на несколько вопросов.
Боренька согласно закивал.
— Вы знали Яковлева-Мячина — охранителя царя и царицы в Таврическом дворце?
— Василий Васильевич был мне хорошим приятелем,— приглушенно ответил Соловьев.
— Он был и моим другом, да разошлись наши дорожки. Состояли в одной партии — анархистов. За участие в каком-то заговоре он был приговорен к смертной казни, но сумел бежать в Канаду.
,— Всей биографии Василия Васильевича я не знаю,— грустно заметил Боренька.
— В семнадцатом году вернулся в Петроград, потом стал командиром Особого отряда, охранявшего императора в Тобольске.
— Отрядом командовал полковник Кобылинский.
— Ну да, а Яковлев-Мячин его заместитель.
— Я снова встретился с ним в Тюмени, когда он ехал за их императорскими величествами.
— Это в восемнадцатом году, в апреле? И я находился в Тюмени. Как мы с вами не столкнулись?
— Я встречался только с монархистами. Мы же готовили похищение.
— С этой же целью и я жил в Тюмени...
Оловянный налет в глазах Бореньки Соловьева сменился живым блеском.
— Но вы же анархист?
— Был анархистом, завтра, возможно, пойду в монархисты. Они самые цельные люди и верны даже мертвым идолам,— с легким хохотком ответил Индирский. — Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы, вернемся к попытке увезти царя и царицу из Тюмени. Пока Яковлев-Мячин собирал в путь-дорогу Николая и Александру, я с небольшим отрядом ждал в Тюмени. Мы мечтали захватить царский поезд, повернуть его во Владивосток вместо Екатеринбурга. В успехе не сомневались, ведь Яковлев-Мячин являлся особо уполномоченным ВЦИК.
— К сожалению, я покинул Тюмень, когда Василь Василь-ич привез их величества. Губчека начало охоту за моей головой, пришлось скрыться. Почему же вам не удалось похищение?
— Рабочие закрыли семафоры, поставили свою охрану у поезда. Нам пришлось спасаться бегством. Куда утек Яковлев-Мячин, не знаю, я умчался в Иркутск,— сказал Индирский.
— Как странно! Мы, служившие одной и той же цели, встретились с'таким опозданием. И где встретились —на краю океана!
— Не сошлись в Тюмени — познакомились в Охотске. Можете рассказать Елагину о моей попытке спасти царя и царицу, это не повредит. А теперь пора уходить, у галечной косы лодка, на ней переправитесь
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
•— Японский крейсер идет в Охотск! — прокричал Андрей, вбегая в Совет.
— Откуда известие? — спросил Илья Петрович.
— Токио радирует командующему оккупационными войсками во Владивостоке.
— А если это провокация? — подозрительно спросил Индирский.
—- Не вижу в ней смысла. Надо установить наблюдение за морем, если японцы высадятся, мы уйдем в тайгу,— сказал Илья Петрович.
— История не простит нам, если оставим город без боя,— возразил Южаков.
— Плюнь на историю и готовься к походу. Я не окажу сопротивления японцам. Лучше временно отступить, чём погибнуть бессмысленно,— заранее отметая все возражения, решил Щербинин.
В городе начался переполох: партизаны упаковывали пушнину, ценности, провиант, не желая оставлять японцам ни мехов, ни ржаной муки, что была дороже бриллиантов. Наблюдатели следили за морем, но в нем мерцала бездымная яснота, одни буревестники носились над охотскими водами.
Индирский, улучив минуту, встретился с Дугласом Блейдом.
— Итак, уходите в тайгу? — спросил американец.
— Лично я или партизаны?
— Вы свой человек. Уж кого-кого, а вас не дадим в обиду ни японцам, ни партизанам, но вы пока нужнее нам на посту у красных. А потому советую уйти вместе с партизанами, я дам знать, когда можно вернуться. Что касается партизан, то их ошибки — наши достоинства. Они опасаются японцев, но японцы без согласия Америки не присвоят Охотское побережье. А здесь Америка — это наша фирма, и я — ее представитель.
— Партизаны все еще не понимают, кому подчиняются, кто теперь их хозяин: Москва или Верхнеудинек? Этакое незнание на руку японцам.
— И нам на руку это незнание, и Елагину, и всем белым силам от Читы до Владивостока.
— Елагин перехватил нашего посланца? — спросил Индирский.
— Нет, не поймал. Не удалось заколотить в землю по самую шляпку. Канул в таежные чащи, надеюсь, утонет в болотах...
— Для якута таежные болота — родной дом,— усмехнулся Индирский.
Багровый, с воспаленными веками, с разметавшейся на груди бородой, лежал отец Поликарп. Феона сутками сидела у постели больного.
— Дети мои,— сказал отец Поликарп. — Уходите в тайгу с партизанами.
— Я не оставлю тебя одного,— возразила Феона.
— Приказываю как отец...
— Не подчинюсь твоему приказу! — В голосе ее была такая твердость, что отец Поликарп понял: не послушается.
Сердце Феоны разрывалось между отцом и возлюбленным, она была уверена, что с приходом японцев в Охотске появятся и елагинцы. Так думал и Андрей: то, что его работу на радиостанции Елагин расценит как измену, он не сомневался.