Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
После удивленных восклицаний и бессвязных расспросов Южаков узнал, что до Алдана осталось два перехода, но сплывать на оморочке уже нельзя — Мая не сегодня-завтра встанет, и на лыжах можно идти вниз к Алдану и дальше на Лену! Якуты предложили Южакову пожить у них в охотничьей веже, он согласился.
Он жил у охотников, не зная ничего, что происходит на белом свете; отголоски мятежа не долетали до берложных мест. Лишь поздней зимой охотники вывели Южакова на Алдан.
Он благополучно миновал все посты мятежников по якутскому тракту, пришел в город в начале марта и сразуявился в штаб нового
— Отдыхайте, набирайтесь сил, мы найдем для вас дело,— говорил Байкалов. — Я готовлюсь к быстрой и решительной операции по ликвидации мятежников, но к печальному настоящему Якутии надо относиться с таким же спокойствием и беспристрастием, как и к ее печальному прошлому. Я уверен, что вдохновители мятежа не избегнут революционного правосудия, будут наказаны, как и вожаки мятежников.
— Из Аллах-Юня я послал к вам за помощью одного русского юношу по имени Андрей Донауров и проводника — якута Джергэ. Вы что-нибудь знаете про их судьбу? — спросил Южаков.
— Донауров в Якутске, а где проводник, не знаю. Все партизаны п жители Охотска, что ушли с вами, уничтожены бандитами в Аллах-Юне. Вам, товарищ Южаков, остается только борьба за освобождение Побережья.
Через два дня Байкалов назначил Южакова командиром Особого отряда и направил под Чурапчу, где находились основные силы таежников.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда-то французский философ Монтень говорил о войне, что «она стремится справиться с мятежом, но мятеж в ней самой, она хочет покарать неповиновение, и сама же дает пример его». Во время войн, утверждал Монтень, народу приходится страдать «не только от настоящих бедствий, но и от бедствий грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился». Враги революции, всякого рода авантюристы объединялись в шайки, силой стремились пополнить свои ряды, избирая девизом слова: «Если не хочешь быть нашим товарищем по убийству— мы раскроим тебе череп».
Одной из самых мрачных фигур на Дальнем Востоке был Валерьян Бочкарев. Его экспедиция оставила кровавые следы на Охотском побережье от Аяна до Анадыря. Бочкарев грабил море, зорил берега, истреблял человеческие жизни легко и бездумно. Своим постоянным местом пребывания избрал он маленький порт Наяхан.
В Охотске он оставил часть своих казаков, но Иван Елагин отказался от совместных с ними действий. Сентяпов тоже организовал свою банду, к нему примкнули Индирский и Матвейка Паук.
В то же время в Охотск приехал Петр Андреевич Куликовский с якутскими купцами Семеном Поповым и Гавриилом Никифоровым. Губернатор Якутской провинции застрял в Охотске в ожидании парохода на Владивосток. Через несколько дней пришел «Мазатлан» с Бочкаревым на борту: он объезжал свои призрачные владения на шхуне фирмы «Олаф Свенсон».
Мир без Андрея стал для Феоны будничным и бесприютным, она перестала замечать движение жизни и не видела, как на Север пришла весна. Опять в час прилива боролись река и море, Кухтуй приостанавливал свой бег, вздыбливался и клокотал, но, сломанный приливом, обращался вспять — на это титаническое зрелище Феона не кидала даже равнодушного взгляда.
Утратили для
«Война разрушила мою любовь, вокруг остались одни обгорелые пни, и будто не было никогда вечнозеленого дерева жизни. Война убила во мне и женщину-мать, я еще могла бы ро-.дить, но возненавижу ребенка, рожденного без любви»,— с мучительным постоянством размышляла Феона.
Сидя у окна, смотрела она на силуэт «Мазатлана», особенно черный на зеленоватом море. Чья-то тень упала на нее; Феона, вздрогнув, отшатнулась.
Под окном стоял Елагин.
— Здравствуй, Феона, — по-приятельски, на «ты», как прежде, сказал он. — Я по тому самому делу...
Феона открыла дверь. Елагин вошел в комнату, волоча за собой целую охапку таежных запахов. Равнодушие Феоны несколько смутило таежного властелина, привыкшего к подобострастным улыбкам, почтительным взглядам.
— Садитесь, Иван Иннокентьевич. Что у вас нового для меня?
Он подумал: «И глаза у нее утратили свой жизнерадостный блеск, и вся она повернута в прошлое».
— Новости есть, но скверные это новости...— начал он и остановился на полуфразе.
— Говорите же! Пусть самая страшная правда, чем неведение,— приказала Феона.
— Мне сообщили из Якутска, что Андрей Донауров расстрелян чекистами...
— Простите, но я не верю.
— Почему, Феона?
— Сердце подсказывает, что Андрей жив. А вам просто выгодно говорить неправду.
— Какая же выгода вас обманывать? — Елагин обиженно поджал губы.
— Устраняете главное препятствие на пути ко мне,— откровенно сказала она.
— Феона, Феона! Как можно думать, что я...
— Не надо, Иван Иннокентьевич. Чем больше вы говорите о своей искренности, тем меньше я верю вам.
— Я предлагаю уехать в Булгино.
— Какая разница, где жить? Я везде могу стать игрушкой насилия, ведь и вы тоже смотрите на меня как на предмет наслаждения...
— Только и слышу — насилие, насилие! Я что — человек без сердца, без привязанностей, без юношеской памяти? Да, насилую, но не женщин, и не оправдываю свое насилие любовью к людям. Живу в трещине между классами, но я уже не чисто-
кровный белогвардеец, а какая-то помесь белого, зеленого и черного — цветов времени. Мщу красным за потерянное богатство, но стреляю и белых, бессильных отстоять свои привилегии. Продаюсь и американцам и японцам, но душой ближе к Блейду, чем к японскому императору,— с неожиданной злобой произнес Елагин.
— «Живу в трещине между классами»? Умно сказали, но перевернули вниз головой чужую фразу,— слабо улыбнулась Феона.
— Как чужую? Почему вниз головой?
— Поэт говорил: мир раскололся надвое, а трещина прошла через его сердце...
Елагин даже не знал, что есть такой афоризм, но поразился его силе.
— Настоящие поэты во все времена совершают один и тот же подвиг — остаются мечтателями. В дни социальных тютря-сений они поют свои романтические песни, за романтизм даже в политике я уважаю их, но, к сожалению, революции не выдвигают эпохальных поэтов. Полководцев — да, постов — нет.