Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
— Я готов отвечать на все ваши вопросы...
Андрей быстро, толково сообщил Вострецову, что на аянской тропе нет ни караулов, ни застав, Пепеляев наблюдает только за морем, под Аяном особый батальон строит кунгасы, на которых пепеляевцы собираются покинуть Побережье.
— Сдастся ли Пепеляев без боя? Или будет драться до последнего патрона? — спросил Вострецов.
— Гене’ал — человек сложный. П’едугадать его поступки невозможно, — вступил в разговор Энгельгардт.
— А все же, а все же? — настаивал Вострецов.
— В нынешних условиях невозможно соп’отивляться,— обтекаемо
Опять была полная неясного томления ночь, но совершенно измученный Вострецов не мог уснуть. Он сидел на валуне, неподвижный и печальный, ему, русскому мужику, не хотелось напрасно проливать русскую кровь. Откуда-то из полумглы вынырнул комиссар.
— Не спится, Степан Сергеевич?
— А ты почему бродишь?
— Грех спать в такую ночь! Хошь газету читай, хошь стихи пиши.
— Душа просит покоя и мира, а утром снова кровь и опять смерть. И когда же будет конец этому? — вздохнул Вострецов. — Давай напишем ультиматум Пепеляеву — пусть сложит оружие...
— Это ты хорошо сказал, от всего сердца. Только слово, сказанное от сердца, может воздействовать на людей. Почему все-таки добро и зло разделяются одним-единственным ударом сердца? — спросил комиссар.
Ультиматум, написанный в белую ночь, Пепеляеву передать не пришлось. Перед рассветом пал туман, и, воспользовавшись им, Вострецов напал на Пепеляева. Красноармейцы окружили
штаб генерала, дом, в котором спали офицеры. Вострецов долго стучал в дверь комнаты, за дверью покашляли, и сонный голос спросил:
— Кто там? Что нужно?
^— Я Степан Вострецов, командир красного экспедиционного отряда. Откройте дверь, и мы поговорим, генерал...
— Что за вздор? Здесь нет и не может быть красных, — от* ветили из-за двери.
— Тогда послушайте капитана Энгельгардта..,
— Б’ат-гене’ал! Господин Пепеляев! Аян занят к’асными. Советую сдаться на милость победителей...
После минутного молчания дверь растворилась, Вострецов переступил порог большой комнаты, заставленной деревянными топчанами.
— Доброе утро, господа! Кто из вас генерал Пепеляев?
— Это буду я, — шагнул навстречу Пепеляев. — Великолеп-ная операция по разоружению противника, ничего не скажешь.
— Нам надо поговорить с глазу на глаз, генерал...
— Прошу! — Пепеляев распахнул дверь в другую, совсем маленькую комнату.
— Стоит ли проливать кровь, когда сопротивление бесполезно и безнадежно, не лучше ли закончить гражданскую войну без залпов? — сказал Вострецов.
— Вы предлагаете закончить, гражданскую войну без зал-пов? Разве с моей капитуляцией конец войне? — спросил Пепеляев. — Да, да, вы правы! Я почему-то не подумал об этом историческом факте. Несколько слов приказа —• и наступит великая тишина, великий покой. Не с луны вы свалилиср на мою голову?
— Пароходом из Владивостока...
— Значит, Владивосток стал красным! А как генерал Ди-терихс, японцы как?
— Японцы ушли восвояси, генерал вместе с ними.
— Вот тебе и крестовый поход на Москву!
Через час обезоруженные дружинники выстроились на берегу Аянской бухты. Пепеляев с Вострецовым вышли к ним.
— Братья-солдаты! С начала революции я боролся с властью коммунистов, и была
И думаю я, это та Россия, о которой мы мечтали в своих бесчисленных военных походах... 1
Не многим пепеляевцам удалось избежать пленения Они разбились на мелкие шайки и еще несколько лет бандитствовали в лесах Севера, на морском побережье. Генерал Вишневский дождался прихода японской шхуны и уплыл в Токио.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Андрей был на седьмом небе.
Он наслаждался надеждой — завтра вечером увидит Феону. Надежда казалась неизъяснимо сладостной, и, смакуя ее, он то ходил по палубе «Индигирки», то, перегнувшись через поручни следил за пенными вспышками волн.
Уже давно растаяли скалистые берега Аяна, пароход держал курс на Охотск, чтобы забрать там пленных пепеляевцев и высадить Донаурова.
Любовь, жившая в сердце Андрея заставляла говоритъ о Феоне со всеми, кто мог слушать, но слушателей не было, и он разговаривал сам с собой и приходил в восторг от собственных слов.* ,
«Все перетерпит мужчина, если любит женщину. Не так ли Феона?..» И отвечал за нее: «Женщина, если не видит любви, то представит ее, если не представит, так догадается...» И опять от себя: «Женщина оценивает любовь сердцем, а не умом Ведь сердце-то убеждает сильнее, чем рассудок». И спрашивал за Феону: «Не потому ли ум всегда в дураках у сердца?..»
Он смеялся, восхищаясь ее ответами, хотя и знал: Феона не говорила так хитро на любовные темы. Он возвышал ее до того романтического уровня, когда человеком овладевает страсть к писанию стихов.
Он взял чистый листок, но на ум приходили какие-то вялые мысли, скучные рифмы. Он часто испытывает необъяснимый испуг перед бумажным листком: ведь на нем можно написать и «Ьвгения Онегина», и пустопорожнюю ерунду, и божественные сонеты.
Бумажный листок! Нетронутый, как первый снег, неповторимый, как он же! Андрей увидел, как на листке проступают лесные чащи, дымятся испарениями овраги, висят перья папоротников, в березняке посвистывает рябчик, сохатый пьет из родника, лисица желтым клубком дыма мелькает над травами.
И еще он увидел высокие осины, березы, тополь, повертываясь вершинами, падают на землю, и там, где была чаща,.
'Дело Пепеляева слушалось в 1924 году в Чите революционным трибуна-л п? " ЯТ0И армии ' Вместе с ™ м судили семьдесят восемь белых офицеров Пепеляев на суде заявил: «Мы, все подсудимые, знаем о необычной довлели’ ГГ отряда гражданина Строда и выражаем ему, как военные люди, искреннее восхищение». (Прим, автора.)
уже зияет пустынная просека. Рабочие волокут бревна к реке, вяжут плоты, спускают на воду. Крутятся по стремнинам, покачиваются плоты, пока не доплывут до запаней бумажной фабрики.