Красные и белые
Шрифт:
— Как сейчас помню, — кивнул головой Бегичев. — Я шел передом, увидел трещину, перепрыгнул. А ты неловко разбежался — и под воду. Поспел я ухватить за воротник тебя, вытащил, а лед опять подломился. Ты вновь под воду — и уже захлебываешься. Я тебя за волосы выволок, чуть тепленького, перенес на песчаную косу. Свою кухлянку на тебя, трубку раскурил, в рот тебе сунул. Оклемался ты, я тебя маленько погонял по косе. Побегали, угрелись, ожили мы…
— До смерти этого не забуду, — отозвался адмирал, выслушав рассказ Бегичева. — Тяжелое было время, но счастливое. —
После долгих мытарств они добрались до земли Беннетта, осмотрели ее безрадостные берега. Наткнулись на гурий с запрятанной запиской: барон Толль писал, в каком месте схоронил документы и собранные коллекции.
Они нашли и это место.
Из предсмертного письма Толля узнали они о полярной трагедии. У путешественников кончилась провизия, охота и рыбная ловля оказались бесплодными. Страшась голода, они отправились к берегам Сибири — в полярную ночь, при пятидесятиградусных морозах, через ледяные торосы.
Пурга замела навсегда путь Толля и его спутников.
Колчак и Бегичев напрасно искали следы их, и лишь поздней осенью они вернулись в Якутск…
Долгушин вкатил столик, заставленный винами и закусками. Серебряный кофейник дышал ароматом бразильского кофе, верненские яблоки — горным воздухом Тянь-Шаня. Адмирал угощал Бегичева французским коньяком, предлагал гаванские сигары.
Бегичев ел, пил, курил, но тревога не покидала его. Он ехал в Омск с низовий Енисея по чрезвычайному делу, не думая, не гадая, что нынешний правитель Сибири — его давний знакомец. «Как теперь вести себя с ним? По-прежнему если — обидеться может. Сухо, по-деловому, — я не могу так». Бегичев был человеком открытой души, не умел хитрить и выгадывать. Суровая жизнь полярного зверолова научила его сердечности, отзывчивости, он так и смотрел на всех людей.
— Что ты делаешь в Дудинке? Почему не хочешь в теплые края? — спросил адмирал.
— Обвык на севере, краше края не знаю. Женился ведь я, семья в Дудинке. Живу скудно, но на хлеб промышляю. Песца бью, лисицу серебристую, белого медведя.
— Нуждаешься в чем? — спросил Колчак, испытывая удовольствие от желания помочь Бегичеву.
— Порох, дробь, чай, мука, — стал перечислять зверолов. — Сам понимаешь: север, тундра — взять негде.
— Я прикажу, ты получишь все.
— А мне ведь много надо, — опять простодушно улыбнулся Бегичев.
— У меня есть все.
Бегичев сбивчиво, с болью заговорил:
— Инородцы, как мухи, мрут. Большой голод обрушился на тундру — род человеческий под корень косит. Я за помощью приехал. Услышал, в Омске теперь верховный правитель живет — не знал, что это ты. К нему ехал, инородец-то совсем вымрет…
Бегичев почувствовал: адмирал совершенно равнодушно слушает его. Замолчал, стряхнул пепел со своих колен на пышный ковер.
— Не могу я помочь туземцам, — сказал адмирал. — Я веду войну против большевизма, на учете каждый фунт хлеба.
— Но ведь тундра вымрет от голода!
— Сибирь вымирает на войне ради России, — грустно возразил Колчак.
— Война
После ухода Бегичева адмирал долго и мрачно молчал. Упрек Бегичева, что он не сосчитает денег, уколол в самое сердце. Адмирал вызвал Долгушина.
— Позовите ко мне государственного контролера.
В последнее время он расточал золото целыми вагонами. А все же сколько истратил? Одну, две, три тысячи пудов? Может, четыре? На этой цифре он остановился: больше казалось невозможным, немыслимым.
Государственный запас был особой заботой адмирала: при таком чудовищном количестве золота он чувствовал себя уверенно, прочно, незыблемо. Когда богаче всех, можно с кем угодно разговаривать на равных или в повелительном наклонении. «Что бы с тобой ни случилось, ничего дурного не произойдет, пока у тебя почти все русские драгоценности», уверил себя Колчак с той минуты, когда государственный запас оказался в его руках.
5
Золото русское продолжало свои полные превратностей странствия. Захваченное в Казани, оно было переправлено Каппелем и Борисом Савинковым в Самару, потом в Омск.
Золотой запас потихоньку ощипывали левые эсеры, меньшевики, кадеты, русские монархисты, чешские легионеры, охрана, его стерегущая, — каждый урывал, сколько мог. Но запас был еще неисчерпаем, как сама Россия, и казалось невозможным унести в «загашниках» все золото.
Недавно адмирал устроил выставку драгоценностей и пригласил на нее Жанена, Нокса, Сырового, всех высоких комиссаров и находившихся в Омске дипломатов. Ротмистр Долгушин, сопровождавший адмирала, видел темные, смятенные физиономии людей, очарованных золотым миражем.
У Мориса Жанена улетучилась обычная величавость, он тоскливо взирал на старинные, осыпанные бриллиантами потиры Ивана Грозного, на табакерки Петра Великого, на перстни Екатерины Второй.
С Альфреда Вильяма Фортефью Нокса сползла вся английская невозмутимость. Редчайшие жемчужины, испускавшие лунный свет, золотые блюда, похожие на солнце, ослепляли Нокса. Фарфоровые китайские вазы, синие сапфиры, жаркие яхонты, вишневые шерлы, зеленые изумруды разжигали желания; алчные огоньки взблескивали в глазах генерала, пальцы хищно цеплялись за пуговицы френча.
Генерал Сыровой только кряхтел, мычал, сморкался, — его бычьему воображению царские драгоценности казались лишь возможностью для бесконечного жранья, питья и прочих плотских удовольствий. У Сырового даже полиловели жилы на толстой, как бы обросшей мхом шее.
Высокие комиссары осмотрели подвалы со штабелями ящиков, опечатанных сургучными печатями. Двуглавые орлы грозили с каждого ящика, словно предупреждая о неприкосновенности сокровищ. Ящики, набитые золотыми монетами, полосами, кружками, слитками, платиной, не могли не возбудить у иностранцев трепетной зависти.