Красные и белые
Шрифт:
— Этого не может быть!
— Простите, ваше превосходительство, но…
— Что еще вытворяет Красильников?
— Он расстреливает священников, сельских старост, жандармов, честно служивших нам. Лояльных к вашей власти людей величает потенциальными предателями. «Этот поп еще не изменил, но может изменить, посему попа лучше повесить». Красильников сжег даже нашу литературу, что рисовала ужасы красной России. «Эти книжонки порочат не красных, а наши белые войска».
— Его надо запереть в сумасшедший дом! — в бешенстве закричал Колчак.
— Но
Колчак понял намек. Войсковой атаман Красильников и братья Пепеляевы привели к власти его самого. «Диктатура неизбежна, — значит, необходима», — эта фраза Красильникова стала в Сибири крылатой.
— Но и другие атаманы не лучше Красильникова, — успокаивал адмирала Пепеляев. — Анненков, Калмыков, Семенов, Унгерн. Безумие власти, страх перед потерей ее, ненависть к людям… То, что вытворяет на Алтае Анненков, непостижимо человеческому уму. Я могу показать вам документы о чудовищных пытках, применяемых Анненковым. Он, например…
— Не надо, не надо. — Чувство бессилья перед слепой силой им же развязанного террора шевельнулось в душе адмирала. — Поражая врага в сердце, незачем рубить ему руки, — пробормотал он тоскливо.
18
Красная метель мела над тайгой.
По Илиму плыли желтые, с темными прожилками березовые листья, бурые травинки, лимонной окраски лиственничная хвоя. Вода торопливо гасила многоцветные вороха листопада.
Андрею Шурмину казалось — мир охвачен неугасимым, бездымным пожаром, отблески его колыхаются в затонах, струятся в протоках, трепещут в звериных следах, полных дождевой воды, взлетают оранжевыми фонтанами. Сквозь желтую хвою было трудно разглядеть проталины неба, уже приобретшие седую чистоту первых заморозков.
С вершины кедра Андрей видел Илим, с ревом кативший валуны, переваливавший на своей волне коряги, но все же смирявшийся перед старинными башнями таежного городка.
Шурмин не знал, что Илимск воздвигнут первыми землепроходцами как крепость; когда-то воинственная, неприступная крепость теперь жила неприметно. С давних времен били илимцы соболя, белку да лису, собирали кедровый орех, мыли золотишко, рубили мачтовую сосну, крепкую, как сталь, желтую, словно масло. А по праздникам пили напропалую.
Так и дотянул Илимск до черного девятнадцатого года, когда все беды, все несчастья обрушились на илимцев.
Под метлу заметали у них провиант, пушнину и рухлядь, гнали чуть ли не всех в армию адмирала. За хулу белой власти пороли розгами, за тайную помощь партизанам вешали на триумфальной арке, воздвигнутой в честь трехсотлетия дома Романовых и все еще не убранной с базарной площади.
Пойманных партизан заставляли самих рыть себе могилы. На место казни их вели под колокольный звон, у триумфальной арки струнный оркестр играл похоронный марш, попы предлагали причастие приговоренным к смерти.
Тоскливо чувствовали себя илимцы в первое воскресенье сентября. В этот день, когда листопад заносил городок метелью,
— Так будет поступлено с каждым, кто противится верховному правителю. Сожалею, что здесь нет самого Зверева, а то бы увидел, какая участь его ожидает, — объявил комендант гарнизона.
Он ошибался. Зверев и Шурмин следили за казнью своих друзей с другого берега реки. Четверо суток пробирались они по таежным тропам к Илимску, но напасть на карателей пока не могли: не было средств для переправы.
Решили захватить паром, чтобы перебраться ночью. На захват парома вызвался Шурмин.
Он переплыл реку на бревне, поднялся по крутояру в городок. Прошел по улочкам, — на них еще торчали кедровые г, сосновые пни, — полюбовался медной пушкой землепроходцев. Церковь, срубленная из кедровых бревен, деревянные башни с бойницами изумили его: он даже ощупал стены с волнением человека, физически осязающего неторопливый бег времени.
Никто не обращал на Шурмина внимания, и он заглядывал во дворы, где отдыхали солдаты, примечал, в каких домах живут офицеры. Осторожно расспросил о родственниках казненных. Отец одного из повешенных оказался паромщиком. Андрей отправился к нему.
— Зравствуй, батя, — поздоровался он.
Паромщик поднял косматую голову, морщинистое, будто вырубленное из корня, лицо было отчужденным, но Андрей решил говорить начистоту.
— Видел я, батя, как твоего сынка казнили. Мы за него расквитаемся…
— Кто это мы? — спросил старик.
— Партизаны красные…
— До бога высоко, до партизан далеко.
— Партизаны на том берегу. Им паром нужен. Ночью переправимся, и увидишь, что будет с карателями. Поехали к партизанам, отец.
Старик угрюмо встал, скинул чалку, взошел на паром.
— К тебе депутация, Данил Евдокимыч.
Зверев откинулся от стола, закрыл спиной окно, в котором проносились желтые листья. В выбоинах улицы выросли рыжие бугры, тигровыми полосами листопада была осыпана триумфальная арка. Веревочную петлю на ней раскачивал ветер. Зверев зацепил мимолетным взглядом желтый холодный ландшафт, сказал Шурмину:
— Проси!
Их было трое — хилый учитель словесности, земский врач неопределенного возраста и поп с ускользающими глазами на рыхлом лице.
— С чем пожаловали, граждане? — спросил Зверев учителя словесности, угадывая в нем главаря.
— С протестом против казней. — Учитель подал петицию.
Зверев взял лист, исписанный каллиграфическим почерком, спросил строго:
— Что еще скажете?
— Расстрелы вредят восстановлению Советов на Ангаре, — проглатывая окончания слов, ответил учитель. — Власть должна быть великодушна, добра, справедлива…
— Воистину так, — перекрестился поп.
— Памятуя эти принципы власти, мы просим помиловать граждан, приговоренных к расстрелу, — сказал врач.
— И воцарится на земле мир, и пребудет в человецех благоволение, пробормотал поп.