Красные камни
Шрифт:
В половине пятого подъезжаем к университету — кавалькада черных Зисов, Зимов, "побед" в сопровождении грузовиков с солдатами ОМОН. На улице Первого Мая, на проспекте Ленина вижу еще военные машины, и даже бронетранспортеры. Парк Ивана Франко оцеплен милицией и вооруженными солдатами, солдаты стоят вдоль улиц Вересня и Словацкого, по которым мы едем к парадному входу. Слева, в парке, толпа — их там уже не сотни, а тысячи человек, провожают нас молчаливыми взглядами, их молчание кажется мне угрожающим. У входа нас встречают Тюленев с Мазуром — "все уже готово, Анна Петровна, ждем вас". По лестницам и коридорам, проходим в аудиторию, мимо милицейских постов.
Шестью часами раньше. Разговор, который не слышали посторонние.
— Сергей Степанович, вы уверены, что так надо? Мне не страшно — но хочется быть уверенными, что не напрасно. Когда в нас будут стрелять.
— Надо, Гриша, надо! Иначе выйдет, что все было напрасно. Что наша "молодая гвардия", это собрание болтунов, а не передовой отряд бойцов за настоящий коммунизм.
— Но ведь те, кто против нас — они тоже коммунисты? Они за нас воевали! Фашистов разбили, в Берлин вошли.
— Это было раньше. Первый Интернационал, Второй Интернационал — которые основывали Маркс с Энгельсом. В самом начале это были организации борьбы за дело пролетариата — а в конце скурвились, разложились, продались буржуазии, как и все социал-демократические партии. Ленин создал партию нового типа и Третий Интернационал — и вот, теперь разложились и они. Мы сейчас такие же первопроходцы, как РСДРП году в тыща девятисотом. За нами встанут другие — но лишь если мы сейчас примем бой, из окопа шагнем!
— Так Сергей Степанович, жить и в самом деле лучше стало. Раньше, как война была, понятно, все для победы — но сейчас и о народе заботятся. И в смысле свободы — вон, у Кувшинова с матмеха отца выпустили. Реабилитировали по полной, извинились, и даже квартиру пообещали, в очередь поставили уже. А гниль и крикунов жмут и партбилетов лишают, если кроме дури и глотки у тех ничего нет.
— А подумать? Что у Ильича написано — подачки от власти, которые не вырваны в борьбе, а дарованы по высочайшему соизволению, могут так же забраны назад. И ты считаешь, что если человека без вины посадили, годы гноили на Колыме, а затем сказали, простите, вы не виноваты — то это все, инцидент исчерпан? Что квартира может потерянные годы и здоровье возместить? А тех кто умер, не дожил — с ними как, тоже реабилитируют?
— Реабилитируют. Вы же знаете, Сергей Степанович, скольким только из нашей группы бумаги прислали. За тех, кого в тридцать седьмом.
— Дурак! Через пятнадцать лет? Прислали — даже не на отца, или дядю, а на какого-то дальнего родственника, значит ближних не осталось уже, куда они делись, ты подумай!
— И к критике стали прислушиваться. Если партийный ошибся — можно указать, и если прав окажешься, тебе лишь спасибо скажут.
— Так даже у тех, кто на самом верху, ума хватило, на грабли не наступать, как царь николашка. Пар выпустить, самых умных и активных заметить и возвысить, на свою сторону привлечь. Предателями сделать — видишь, ты уже задумываешься, почти готов!
— Сергей Степанович, но вы же сами учили, думать и смотреть. А сколько построили, даже тут, во Львове? Взглянешь и веришь, что и по всей стране так. И Победа — гордость за страну, за народ.
— Так и умный хороший пастух свое стадо лелеет. Вот так и комвласть — ну зачем ей нищета, править ведь лучше в богатой и сильной стране? И уж конечно, защищать свое от соседской сволочи, вроде Гитлера. Ты чем сомневаться — Ленина открой, вон на полке стоит, и прочти. Чья должна быть власть — рабочих и крестьян. Вот ты бы доучился, на завод пошел — и что, ты бы себя хозяином чувствовал? Или — что партийные скажут, так и будет. Так чья частная собственность выходит — уж точно, не твоя! А как прежде, при "магдебургском праве" было, городской торговой верхушки, так и сейчас, диктатура не пролетариата, а верхушки партийной. И во главе — сам знаешь кто.
— Сергей Степанович, так ведь Ленин учил — революционная ситуация нужна. А сейчас — нет ведь ее!
— А ты подумай, кто на борьбу скорее поднимется — тот, кто получает гроши, за каторжную работу четырнадцать часов в день, живет в грязном бараке и знает, что там и помрет? Или тот, кто работает восемь часов, получает за это довольно, чтоб не бедствовать, видит что цены ежегодно снижают, ждет получения квартиры, уверен что завтра жить станет лучше и веселей? Но сытая несвобода — все равно несвобода! И чтобы огонь не погас, и завтра лучше полыхнуло — надо сейчас поленья в костер подбросить! Без девятьсот пятого года не было бы семнадцатого. Но мы помним сегодня — мертвых героев Красной Пресни!
— Хотелось бы до победы дожить. И увидеть тот мир, как в "Красной мечте".
— Я ведь на смерть иду, Гриша. Меня прямо там, в зале, арестуют. И расстреляют, или превратят в лагерную пыль. Но я это сделаю — чтобы когда-нибудь потомки о нас вспомнили.
— А если мы вас прикроем? Соберем всех наших, отобьем!
— Нет. Ты наших всех оповести — и действуем по плану. Так будет даже лучше. Ведь мой арест, это больший повод к возмущению, чем какие-то стипендии?
Снова Анна Лазарева.
Семнадцать ноль-ноль. Возле указанной университетской аудитории (самой большой, что нашли) толпа. Рамочки на дверях, металлоискатель (Валя постарался, организовал), с оружием вход воспрещен! Помещение амфитеатром, в "партере", первых рядах, ответственные товарищи — сам Федоров со свитой. За ними университетские — ректор, и прочие "доценты с кандидатами". А задние ряды студентами забиты, даже в проходах стоят. Еще присутствуют корреспондент от "Львовской правды" и товарищи от Радиокомитета со своей аппаратурой — толпа, что в парке собралась, тоже слушать будет, все подключили. А я дрожу вся — вспоминая, что мне Пономаренко сказал:
— Ты уж не подведи, Анка. Под мою ответственность — я за тебя поручился.
Ну да, диспуты у нас уже проводятся, по новому курсу, но исключительно за закрытыми дверьми. Слухи понятно, ходят, и подписку о неразглашении ни с кого не берут — однако широкой огласки в прессе, радио, телевидении нет никогда. И тут, невиданное дело, не с товарищем, предлагающим "лучшее в ущерб хорошему", а с возможным врагом, и в не строго партийной аудитории — да не бывало в СССР такого с Гражданской, и не будет в ином времени до "перестройки" (которая, я надеюсь, не случится тут никогда). И перед кем мог поручиться Член Политбюро и ЦК КПСС, главноответственный за идеологию и пропаганду, начальник Службы Партийного Контроля — неужели… Ой мамочки, если не вытяну, то как минимум, будет мне то, что Юрка Лючии обещал — со службы вон, в исключительно жены и матери, ну а о худшем и думать боюсь. А если товарищ Сталин и Пантелеймону Кондратьевичу из-за меня выразит недоверие?! Слышала разговоры, что Пономаренко в преемники намечается — а если переменится, и кто взамен, какой-нибудь молотов или микоян? У меня сердце колотится — если проиграю, не только свою карьеру погублю, судьба всего СССР может перемениться!