Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Ночь они провели в монастыре, а наутро отправились дальше по горным проходам — возвращаться в Зальцбург, чтобы ехать через Инсбрук, князь не захотел. Сперва проводником у них был монах, хорошо знавший окрестности, потом — пастухи, нередко они и сами отыскивали дорогу и ехали лесом осторожно, без шума; еще разбудишь ненароком какого-нибудь рыцаря-разбойника, а то накличешь беду и похуже. Путь они держали к цвифальтенскому монастырю, надеясь застать там мейстера Оттона; а не застанут, у князя все равно были кое-какие дела к тамошним бенедиктинским монахам и монахиням.
Наконец выбрались они на дорогу в Цвифальтен и ехали по ней целый день. Дорога была укатанная, но очень неровная — то подъемы, то спуски. Начиналась она в зеленой разложистой долине, на обочинах там даже трава побелела от бесчисленных следов конских копыт и повозок — известковая почва крошилась от жары и превращалась в белую едкую пыль. Кони трусили рысцой. Справа и слева горизонт окаймляла бархатисто-черная зубчатая полоса еловых лесов, а в просветах между ними, где пролегали долины, далекой завесой светлели заснеженные горы. Потом дорога сузилась, пошла берегом мутно-зеленого ручья и привела под сень вековых, замшелых елей. Почти с каждого дерева свисали гирлянды мха, похожие на бороду сказочного старого рыцаря. Теперь дорога петляла меж стволов, и Тэли все смотрел на князя Генриха — как он, задумчиво склонив голову и держа в руке копье, покачивается в такт мерной, неторопливой поступи коня, как играют пятна света и зеленоватой тени на его кафтане, на русых волосах, которые то темнеют, то снова вспыхивают на солнце. Лестко ехал позади и время от времени издавал протяжный крик, резко обрывая на высокой ноте. Лес, чудилось, на миг оживал, потом опять все погружалось в мертвую тишину. Пахло медом и смолой. Только к полудню увидели они одинокую хибарку из нетесаного камня, стоявшую на высоком берегу ручья, который здесь разливался в порядочную речку. Князь, не слезая с коня, напился кислого молока из деревянного ковша, — он спешил поскорее добраться до монастыря. Но пришлось еще долго подниматься по извилистой тропе; кони всхрапывали, и Тэли, поглядев вниз, увидел, что темные ели тонут в сизой дымке. Кони скоро выбились из сил, но князь этого не замечал, он все о чем-то думал и ни слова не говорил своим спутникам. Выехали наконец на самый высокий гребень и оттуда начали спускаться, вместе с солнцем, в долину. И вдруг зеленая чаща и горы расступились пред их взорами: между стенами скал, со дна глубокой расселины, как растущий из пропасти красный цветок, поднималось каменное здание с пятью башнями. Всадники остановились. Налево вершины гор сливались с облаками, громоздились синие уступы, а внизу блестело серебром озеро. Сквозь серую завесу облаков и гор пробивались веером солнечные лучи, освещая только озеро. Справа белый, усеянный камнями обрыв отвесно спускался в пропасть, где шумел водопадами, бушевал набравшийся сил ручей, который еще недавно струился мирно у дороги. А прямо впереди, через образованную ущельем брешь, была видна — насколько хватал глаз — уходящая в туманную даль, плоская, как стол, равнина, и средь зеленых ее лугов почти у горизонта поблескивали еще два озерца. Мягкий зеленый фон равнины придавал особую красоту строгим контурам романского здания. Серебристо зазвонил колокольчик, будто запел нежный девичий голос. Это и был цвифальтенский монастырь.
Когда всадники приблизились к нему по длинной подъездной дороге, вымощенной каменными плитами, меж которыми пробивалась травка, эта горная обитель уже не показалась им такой суровой. На распахнутых ставнях пестрели узоры из разноцветных точек, во дворе за наружной оградой росло множество ярких цветов, а постучавшись в ворота, всадники услышали веселые возгласы и смех. Но когда они въехали во внутренний двор, там было пусто. Пришлось подождать, пока откуда-то выскочил работник. Давясь от смеха, он взял коней под уздцы и повел в конюшню. Только тогда во двор выплыла толстая старуха в монашеском капюшоне и спросила, зачем пожаловали. Князь сказал, что он из Польши и хочет поговорить по важному делу с княжной Гертрудой. Старуха поспешно провела их в длинный сводчатый коридор. Пол тут был земляной, от него веяло прохладой, что было очень приятно после долгого пути по жаре. В коридоре гостям тоже пришлось порядочно ждать.
Но вот послышались быстрые шаги, и вошла молодая, но уже довольно полная женщина, живая, энергичная, с размашистыми движениями. Она остановилась у дверей, подбоченилась, потом, приставив ладонь козырьком ко лбу, начала всматриваться в гостей, — они сидели против солнца. Князь вскочил, подошел к ней, опустился на колени и хотел припасть к ее ногам. Но она не позволила и, подняв его, расцеловала в обе щеки. Потом отстранила на вытянутую руку и пытливо посмотрела на него светлыми глазами из-под густых русых бровей. Часто замигав, она что-то пробормотала, всхлипнула, и тут рот ее скривился, из глаз брызнули обильные слезы. Стоя неподвижно, она все смотрела на князя, потом, видно, хотела что-то еще сказать, но раздумала и, наконец, сердечно рассмеялась. От смеха лицо ее удивительно похорошело — будто солнце проглянуло сквозь туман.
— Забыла говорить по-нашему! — жалобно сказала она, еще улыбаясь.
— Не беда, я знаю по-немецки, мать научила, — утешил ее Генрих.
— Мать! — повторила монахиня и снова залилась слезами.
Тэли, который во время этого разговора стоял рядом с Лестко, вопросительно посмотрел на оруженосца. Долговязый Лестко нагнулся к нему и шепнул:
— Это его сестра, княжна Гертруда.
Но княжна уже утерла глаза краешком покрывала и торопливо повела князя во внутренние покои. О слугах никто не вспомнил. Они нерешительно повернулись в сторону двора, где их приезд был встречен таким веселым шумом, глянули в открытую дверь. Постояли так, потом, осмелев, приблизились к выходу. Двор снова был пуст, но вдруг по нему пробежала девушка, необычайно пышно одетая, вся в парче; она так мило смеялась, что еще долго слышался им ее звонкий смех и виделись ее золотистые кудри, словно промелькнула в сумеречном небе золотая иволга.
3
Тем временем князь Генрих вошел вслед за сестрой в келью, и они молча сели друг против друга. Юноша внимательно вглядывался в лицо сестры; он искал в чуть расплывшихся чертах молодой женщины то девичье, почти детское изящество, которое запомнилось ему при их прощании. Четырнадцатилетнюю Гертруду тогда, сразу после смерти отца, отправили из Ленчицы с присланными за ней монахинями в обитель, где настоятельницей была сестра княгини Саломеи. Князь долго смотрел на сестру и нашел наконец в ее погрубевшем лице то, чего ему хотелось. Не черты девочки-подростка, нет, а сходство с матерью, и вдруг ему представилась мать, невысокая, подвижная, изящная женщина, гибкая и стройная, хотя часто бывала беременна. Он увидел ее худощавое лицо, породистый орлиный нос, серьезные, а после кончины отца всегда грустные, глаза — она осталась вдовой с целой оравой детей на руках. Гертруда, то смеясь, то успокаиваясь, то утирая слезы, тоже смотрела на брата.
— Если б ты только знал, как Ортлиб красиво все описал: и как он с Оттоном был у матери, и о чем договорились, а потом как проходил сейм в Ленчице да кто там был, и о Болеславе писал, и о Мешко…
— Полно тебе! — сказал князь. — Ведь с тех пор прошло одиннадцать лет.
— Верно, — сказала Гертруда и опустила руки на колени. — Я об этом не подумала. Но, знаешь, вести от вас приходили так редко. Рассказывай же, что там нового? Что слышно в Ленчице, в Плоцке, в Кракове? Да, а в Познани…
Она запнулась и погрустнела. По ее лицу князь сразу понял, что она не хочет его огорчать: возможно, из-за связей с двором кесаря она сочувствовала брату Владиславу и боялась сказать что-нибудь обидное для младшего брата.
— Да что ж это я? — спохватилась Гертруда. — Такой гость у нас…
И снова смущенно умолкла, добрая, милая толстушка. Генрих улыбнулся, встал и, взяв в ладони обе ее руки, горячо их поцеловал. Гертруда, покраснев от радости, чмокнула брата в лоб.
— Ты похожа на мать, — сказал Генрих. — Очень похожа.
— В самом деле? — с явным удовольствием спросила сестра. — А на отца нет?
— Сдается мне, рука у тебя крепкая, как у отца, — сказал Генрих и похлопал монахиню по плечу. Она опять засмеялась.
— Знала бы ты, зачем я сюда приехал! — сказал князь и, немного помолчав, прибавил: — Да я, собственно, и сам не знаю зачем. Приехал как заложник {6} , но, надеюсь, здесь я все узнаю. Ортлиб здесь?
— Да, и мейстер Ортлиб, и Оттон.
— Чудесно, съехались все, кто мне нужен. Нам надо о многом посоветоваться, пока кесарь не выступил на братьев.
6
После изгнания Владислава II его братья, добившись от Конрада III признания существующего положения, обязались все же на следующий год явиться в Германию для решения спора, а до того — послать Конраду III заложника. Предполагают, что этим заложником был Генрих Сандомирский. Но рассудить братьев Конраду III не пришлось, так как в 1147 г. он отправился в крестовый поход.
— Похоже, и не выступит. Лежит больной, еле дышит. Схватил в Иерусалиме лихорадку, совсем недавно вернулся в Бамберг и вот — лежит. Ох, думается мне, скоро будут избирать нового государя.
Гертруда обтерла лицо платком, скорбно, по-монашески вздохнула, и тут только князь вспомнил, что перед ним особа духовного звания, инокиня.
Ему было любопытно, о каком сейме упомянула Гертруда. Оттон и Ортлиб здесь, стало быть, путешествие его не напрасно. Но расспрашивать-не хотелось — перед глазами еще стояли горные пейзажи и зеленое озеро, в ушах звучали песенки Тэли и крики чаек над озером.