Красные щиты
Шрифт:
Немецкий рыцарь продолжал рассказывать, впрочем, весьма бездарно. Болек все время переговаривался со своими о пустячных, малоинтересных делах. Наконец это ему наскучило, он махнул рукой и, обратившись к Генриху, вскричал:
– Эх, и славное войско собрал ты против этих пруссов! Мне еще в Кракове о нем говорили - ратников, мол, как муравьев, тьма-тьмущая! Такое войско не стыдно вести!
– Да уж как-то в этот раз получилось неплохо, - равнодушно отозвался Генрих.
– Только что мы с Казимиром осматривали лагерь.
– Ну, а ты, Казимир, как живешь?
– рявкнул своим хриплым голосом Болек, поворачиваясь к младшему брату и впиваясь в
– Благодарствуй, брат, - ответил Казимир.
– Пока бог миловал.
– А как там Мария, милая наша Мария?
– с чувством спросила Гертруда, снимая вино с огня.
– Мария? Э, что Мария!
– махнул рукой Болеслав и потянулся за кубком. Я и не знал, что ты ее так любишь, - прибавил он, погодя.
Гертруда опешила, потом, видно, злость ее взяла - она перестала хлопотать возле Болеслава и надменно уставилась на него.
– Ну, а меня возьмете в поход на пруссов?
– внезапно спросил Болек, не глядя на братьев.
– Тебя? Зачем же?
– удивился Генрих.
– Как - зачем? Драться!
– Одного тебя? Что, у тебя других дел нет?
– А другими делами пускай занимаются мои воеводы и кастеляны, все эти Жирославы да Спицимиры! Развелось их там! И не поверите, как эти вельможи плодятся! Кабы всех их деток да за соху, побольше бы вспахали земли, чем наши полоненные пруссы! И каждый такой ворюга хочет своего сукина сына посадить на хозяйство в отдельном замке, кастелянию ему подавай, не то тебя самого спихнут. Вот до чего мы докатились, брат Генрих! И я даю, даю, у самого уже ни черта не осталось. Хочется, видишь ли, до конца дней в Кракове пожить!
– засмеялся он.
– Ну, а ты - не боишься своих?
Никто ему не ответил. Гертруда сидела, выпрямившись, скрестив руки на груди, и смотрела на него с отвращением. Болек много пил, вино уже начало на него действовать. Генриху бросилось в глаза, что он сильно постарел.
– Так что ж, берете меня?
– Зачем тебе туда тащиться?
– уклончиво сказал Генрих.
– А тебе зачем? Знаю, знаю, веру Христову распространять, - захихикал Болек.
– Достопочтенные монахи, которых ты, бог весть зачем, посадил нам на шею, повелели тебе, чтобы ты, яко архангел с мечом огненным, пошел туда, прусские леса спалил, а землишку честной братии пожаловал. Глядишь еще один монастырь, еще один замок поставят - так по всей Германии, по всей Польше рука руку моет. Здесь монастырь, там монастырь. Нет! Говорю тебе, нет! Я пойду с ними на пруссов, уж по крайности, как придет время прусские земли делить, смогу и я сказать свое слово. Нет, не отдам я тамплиерам лучший кусок, чтобы они еще и у меня, в Мазовии, поселились. Ну, не у меня, так у Лешко, отец или сын, - какая разница? Верно, ваше преподобие?
– обратился он к старому Гумбальду.
– Я-то знаю, какие пройдохи эти тамплиеры, все бы к своим рукам прибрали!
– Чепуху мелешь, Болек!
– резко перебил его Генрих.
– Но если хочешь, можешь идти с нами на пруссов. Только выступаем мы на рассвете. Ничего, ночи теперь длинные, выспишься.
– Э, нет! Коли уж на то пошло, подождите меня до полудня. Всю дорогу мы мчались как окаянные! Утром мне надо хоть до полудня отдохнуть, если хочешь, чтобы я мечом помахал и с пяток пруссов укокошил. Иначе дело не пойдет.
– Ты можешь потом нас догнать.
– Ты что, забыл, что я totius dux Poloniae? Пристало ли мне тащиться за вами в хвосте?
– Поступай как знаешь!
– сказал Генрих, поднимаясь.
Генрих направился в свои покои. У лестницы ждал Виппо; очень бледный, он только чмокал губами, не в силах слова молвить. Генрих с равнодушным видом прошел мимо еврея и поднялся по лестнице, гремя мечом о ступеньки. Не успел он войти к себе, как в покой ввалились сандомирцы и начали тихо, но возбужденно переговариваться.
– Сейчас надо, сейчас!
– шептал Смил из Бжезя, который, видимо, был посвящен во все.
– Сейчас, пока он еще пьян. Какая удача, что Гертруда напоила его этим вином!
– А ведь ничего не знала!
– По-моему, надо отложить до утра.
– Стало быть, и в поход идти не придется?
– Ну как же! А Краков захватить...
– Нет, сперва на Мешко, раз один уже у нас в руках.
– Ишь ты, сам прилетел, как воробей на просо!
– громко захохотал Смил.
– Тссс!
Генрих не принимал участия в разговоре, он сидел на кровати и смотрел в пространство, опершись обеими руками на свой большой меч крестоносца. Он не понимал, что с ним происходит, - к Болеку он чувствовал презрение, но и к себе не меньшее.
– Он уже в башне?
– вдруг спросил Генрих.
– Нет, пока внизу.
– Как только пройдет в башню, поставить стражу в проходах и у дверей! За этим присмотрит Смил. Я сейчас переправлюсь через Вислу, выступлю еще до рассвета. Сразу, как князь Болек проснется, напасть врасплох на его людей и всех перебить!
– А князя?
– Можно и князя, если станет сопротивляться. Казимир, Герхо и Лестко поедут со мной. Смил останется в замке, кастеляну наблюдать за городом и воротами. Надо выяснить, действительно ли князь приехал с горсткой людей. Может, за ним идет войско побольше. А сейчас - все на свои места! Когда князь Болеслав отправится на покой, сообщить мне!
Генрих говорил решительно, уверенно, резко. Паны, оробев, удалились. Казимир был очень бледен, но и он повиновался приказу брата.
Генрих остался один. В опочивальне было темно, в открытые окна проникал холодный осенний воздух. Закукарекали петухи. Генрих вздрогнул, положил меч на изголовье и прошелся по горнице - шаги гулко отдавались в ночной тишине. Он выглянул в окно и увидел огни лагеря. Казалось, они поднимаются ввысь, к звездам. Смутный, приглушенный шум доносился из лагеря, но город был погружен в безмолвие и мрак. Все горожане легли пораньше спать, чтобы завтра на рассвете проводить войско в поход. По двору ходил страж. Внизу, на деревянном крыльце, слышались женские шаги - Гертруда или кто другой из женщин? Перекличка петухов закончилась где-то на окраинах города. Стало очень свежо.
Генрих опять прошелся из угла в угол, прислушиваясь к звуку своих шагов. Потом произнес одно слово:
– Брат!
Он начал вспоминать своих близких. Мать, княгиню Саломею, как она брала из рук Бильгильды маленькую Юдитку, ныне русскую княгиню; как, стоя посреди комнаты, восклицала: "Болек! Ах, этот Болек! Опять убежал, а у него только полголовы завито!" Ибо кудри у Болека были ненатуральные, чуть не с рождения ему завивала их собственноручно княгиня Саломея. А теперь, видно, слуги или жена. Не может же он на старости лет признаться, что волосы у него прямые, как палки! Болек был любимчиком княгини Саломеи, она всегда заступалась за него перед отцом. А отца Генрих едва помнил. Высокий был, краснолицый. И стоял он такой огромный и могучий в тот день, когда привезли Верхославу. Это Генрих тоже помнит.