Красный цветок
Шрифт:
– Она – ведьма! – прошамкала в ответ старуха, куда больше нас смахивающая на упомянутое создание. – Ведьма! Ведьме – пламя!
Я никогда не забуду, как открывался её ужасный беззубый чёрный рот.
– Гори огнем!
И к раскиданному сухому хворосту полетели пылающие факелы.
Я не могла поверить, что это конец. Сердце билось, а душа надеялась. Тело, молодое, полное сил, не желало сдаваться.
Только когда нас укрыло густым облаком дыма я поняла – никто не пощадит и не спасет, мы сейчас умрем лютой, жуткой, мучительной смертью.
Животный ужас вытеснил все: любовь, чувство собственного достоинства, милосердие, веру в богов и в посмертие. Крик смертельно раненого зверя устремился в небо.
Огонь взлетел, обретая полную силу. Мир скрутился, съежился, словно конфетный фантик, многоцветный и пустой. Осталась боль. Огненные ручьи текли и плясали, прорываясь в легкие, сплавляя кожу, мышцы, сухожилия. Меня разрывало на части, в каждую разорванную клеточку впивались тысячи жадных плотоядных зубов. Я больше не боялась смерти. Из пучины страданий она виделась единственным спасителем, избавителем от непереносимых мук. И я звала Смерть, но она, стерва, не торопилась.
Именно в тот страшный час я начала ненавидеть простонародье, чернь, заставившую меня пройти через страшное воплощение Света – огонь.
***
Первым, что пришлось увидеть, придя в себя, было тело моей матери.
Её почерневшие глазницы сочились сукровицей. На лоснящемся, совершенно лысом, будто наполированном черепе лишь кое-где пружинками топорщились редкие волоски – жалкие останки прекрасных, густых кос, предмет зависти многочисленных соперниц.
В воздухе медленно оседали сажа и пепел.
Пока я поднималась на ноги, дрожащая, обнажённая, почерневшая от копоти, люди в немом ужасе наблюдали за этим простым действием.
Ведьм жгли часто. Но мало кому из них удавалось пережить смерть.
Моя боль, моя ярость, мой страх – всё это обернулась огнем. Он послушно пошел к рукам, словно выдрессированный пес по зову хозяина. Обращенное в бичи пламя летело, врезалось в тела недавних палачей.
Один за другим люди рассыпались черным пеплом, кружащимся в воздухе.
Струи-бичи взлетали и били до тех пор, пока не осталось ничего, кроме выжженной земли да высокого равнодушного неба.
***
Придет время, и я вновь вспомню колыбельные песни, что пела мать на ночь. Её нежный голос. Серый лес у подножья пригорка, на котором стояла наша деревня. Вспомню, двух запуганных серых мышек, пытающихся выжить во враждебном мире.
Пытающихся, но не преуспевших в своих начинаниях.
Две искорки в костре. Две капельки в бесконечном жизненном море.
Глава 2. На улицах Бэртон-Рив
Из небытия меня вырвало знание о том, что кто-то живой находится рядом.
Я села, с недоумением оглядываясь вокруг. Тяжелое небо, готовое разродиться дождем, ни о чём мне не говорило. Как я оказалась на этом чёрном обожженном пустыре? Кто я такая? Вспомнить никак не получалось.
Во рту пересохло, горло саднило. Обнаженная, словно в День Страшного Суда, я поднялась, трясясь от холода.
Ветер тоскливо гремел цепями на чёрном, выпачканном сажей, столбе. Большая ворона, прогуливающаяся рядом, заметив подозрительные, с её точки зрения, движения, вспомнила, что она, как-никак птица и, возмущенно взмахнув косыми крыльями, улетела, оставив меня в полном одиночестве.
Доплетясь до красной кирпичной коробки дома, я толкнула дверь. Взгляд выхватил из липкой темноты шаткую лестницу, убегающую вверх, скалящуюся многочисленными острыми ступеньками.
Навстречу поднялся ужасный смрад. Стараясь не обращать на него внимания, преодолевая подкатывающую к горлу тошноту, я поднялась по лестнице с облезлыми перилами на второй этаж, где и столкнулась с худеньким щуплым парнишкой лет четырнадцати.
Заметив меня, он выхватил нож, направил его в мою сторону и замер, как гончая перед прыжком, приготовившаяся отразить нападение.
Острие лезвия слегка вздрагивало в его руке, скорее пугливо, чем кровожадно.
– Девочка, ты кто? – напряженным шепотом спросил он.
Я молчала, не зная, что сказать.
– Скажи что-нибудь, – потребовал паренёк, – чтобы я мог знать, что ты живая, а не мертвяк.
– Я живая.
Голос мой звучал хрипло, будто голосовые связки успели заржаветь, как петли на дверях, которыми давно никто не пользовался.
Мальчишка медленно опустил руку, но не сводил с меня настороженного взгляда:
– Почему ты в таком виде?
Я не совсем поняла, что он имеет ввиду. Мозг мой был девственно чист. Ни понятий, ни имён – неисписанный лист бумаги.
– Прикройся, – бросил он через плечо, поняв, что ответа не дождется. – Нельзя ходить голой.
Пока я озиралась в попытке найти одежду, парень скороговоркой говорил:
– Я тут добрый час околачиваюсь, пока вот не встретил ни одной живой души. Все словно повымерли. Чертовщина какая-то. Дело тебе говорю – чертовщина. Посуди сама, всего один труп, в комнате, что напротив, а спиной ощущаешь легион неуспокоенных духов.
Мальчишка наморщил нос:
– Нужно поскорее отсюда убираться. В таких местах, как это, нельзя оставаться после заката.
Сгущающиеся сумерки обостряли предчувствие опасности и надвигающейся беды, невольно заставляли ускорять шаг. Мы быстро пересекли поле и, обогнув чахлый, грозивший превратиться в сухостойник, перелесок, миновали черту, отделяющую пригород, в котором находилась покинутая нами деревенька от окраины большого города под названием Бэртон-Рив, что означает «Город-на-Реке».