Красный десант
Шрифт:
– А нет, - отвечал тот, - пустое...
Но потом, всмотревшись пристальнее, продолжал:
– А впрочем... Да, да... Как будто и в самом деле...
– Ты вот про то, что колышется, как штыки?
– Да, про них... Всмотрись... Только что это?
– и здесь, смотри, и здесь, и дальше все те же штыки...
– Э, да ведь это все камыши, волнуются...
И отводили взоры от берега, но только на мгновение, а потом - опять, опять штыки, глухой и тихий разговор, стальное лязганье... Ночь полна страшных шорохов и звуков... Каждый силится остаться спокойным, но спокойствия нет. Можно сохранить спокойное
Предполагали разное. Только ясно было каждому, что тогда уж надежды на спасение мало: в узкой реке не повернуться неуклюжим судам, а идти вперед - значит, еще дальше просовывать голову в мертвую петлю. Но что же делать?
Соглашались на том, что надо быстро причалить к берегу, сбросить подмостки и вступить в бой...
Легко сказать - "вступить в бой". Пока подплывали бы к берегу неприятель всех мог перекосить пулеметным огнем: ему из камышей прекрасно видно, как на баржах вплотную, кучно расположились наши бойцы.
Они тоже не спали; теперь, когда отъехали от Славянской, уже в пути, командиры объясняли им предстоящую операцию со всеми ее трудностями и опасностями, которые только можно было предвидеть. Где уж тут было спать в такие ночи не до сна; глаза сами ширятся, и взоры вперяются в безответную тьму.
Прижавшись друг к другу, они во всех концах вели тихую прерывистую беседу:
– Холодно...
– Дуй в кулак - жарко будет.
– Дуй сам... Вот он как дунет - пожалуй, и впрямь отогреешься.
– И красноармеец кивнул головою на берег, в сторону неприятеля.
– Близко он тут?
– Кто его знает... Говорят, везде по берегу ходит... Да вот тут, в камыше, лежит... Наши уехали искать...
– Кондра уехал?
– Он. Кому же? Все дыры тут знает...
– Парень - голова...
– Ну, куда ты... Мы с ним еще на ерманском были - три Георгия и тогда приплодил.
– Надо быть, нет никого - тихо что-то...
– Али тебе орать будут? Вот чикнут с берега - и баста.
– Нет, говорю - от Кондры ничего не слышно.
– Как же ты услышишь? Ироплан, што ли, прилетит?
– А что это иропланов, братцы, нет нигде?
– Как нет! Летают... Они за городом лежат, а летают, когда солнце чуть восходит - оттого и не видишь.
– Вот что... А отчего это они летают?
– Кто их знает; пару, надо быть подпускают.
– У тебя табачок-то с собой?
– Да курить нельзя; тебе же ротный говорил.
– И верно... А в кулак, - я думаю, - пройдет, не видно.
Запротестовали сразу три-четыре голоса. Курить не дали.
– Скоро подъедем?
– Куда?
– А где вылезать надо.
– Как станет - значит, и подъехали.
Такие короткие, сдержанные разговоры шли на всех баржах.
Один вопрос цеплялся за другой - часто совершенно случайно, от слова к слову...
Все так же тихо, почти бесшумно плыли во тьме караваны судов. На заре, когда еще густым облаком стоял тяжелый речной туман, первый пароход причалил к берегу... Одно за другим подходили суда и врезались в прибрежные камыши
До станицы оставалось всего две версты. Зарослей на берегу не было, и открывалась широкая поляна, где удобно было разгрузиться и строить войска. Знатоки этих мест говорили, что более удобной пристани для разгрузки не найти, что эта поляна - единственная на всем протяжении от самой Славянской.
Живо побросали подмостки - и с удивительной быстротой все очутились на берегу. Лишь только вступили на твердую почву - вздохнули свободно и радостно: теперь - не на воде, теперь стрелки и всадники сумеют постоять за себя и даром жизнь не отдадут! Скатили орудия, свели коней. Командиры построили части. Во все концы поскакали разведчики. Нервность пропала и уступила место холодной серьезной сосредоточенности. Все делалось быстро, так быстро, что приходилось только изумляться. Бойцы понимали, как это было необходимо в такой обстановке.
Командиры верхами окружили нас с Ковтюхом. Два-три напутственных совета, и - марш по местам! Уж все готово. Отдана команда идти в наступление. Впереди рысью пошла кавалерия. Заколыхались цепи.
На долю Ганьки выпала задача промчаться метеором по улицам станицы, все рассмотреть и доложить. Он несся, словно птица, мимо густых садов, мимо домов с закрытыми ставнями, пронесся по главной площади, у храма, и, исколесив станицу, возвратился и доложил, что "все в порядке". Когда стали расшифровывать это замечательное "все в порядке", оказалось, что обреченная станица спит мертвым сном. Она ничего не ждет, ничего не знает. Кое-где по углам дремлют часовые, они сонными глазами смотрели вслед скакавшему Ганьке и считали его, верно, за гонца с позиции... Жители тоже спали, только изредка попадалась какая-нибудь сгорбленная старуха казачка, тащившаяся с ведром к колодцу. Видел Ганька и аэроплан - он был на площади, у церкви. Видел за изгородью одного большого дома мотоциклетку и два автомобиля.
Когда он, запыхавшись и торопясь, все это пересказал, было совершенно ясно, что мы движемся, не замеченные врагом.
Удар был рассчитан на внезапность. Подойти надо было совершенно неожиданно, атаковать оглушительно. В то же время необходимо было создать впечатление навалившихся крупных частей, хорошо вооруженных, с богатой артиллерией. С другой стороны, нужно было организовать засады, неожиданные встречи, картину полного окружения и вселить в неприятеля убеждение в полной безнадежности положения. Эффект неожиданного удара должен был сыграть здесь исключительную роль.
В конце поляны, под самой станицей, остались еще целые полосы невыжженных камышей. Здесь пробраться было невозможно, и пришлось загибать, идти окружным путем. Разгрузка, сборы, приготовления, самое движение до станицы заняло около двух часов. Станица все еще не пробуждалась. Туман рассеивался, но медленно, и над рекой продолжал держаться таким же густым белесоватым облаком, как прежде. Протока у самого селения загибалась в западном направлении и вела на Ачуев, к морю. По берегу, до станицы и за станицей, шла езжая дорога. По этой дороге и направилась часть наших войск. Сюда же, глубже, во главе с Чоботом, отправлен был в засаду эскадрон кавалерии, которому дана была задача рубить неприятеля, если он в случае паники бросится бежать, спасаться на Ачуев.