Красный флаг: история коммунизма

Пристланд Дэвид

Таким образом, восточноевропейским коммунистам было гарантировано исполнение их желаний. Сталин разрушил политику Народного фронта, дал власть коммунистам и позволил им приступить к полной советизации. Но они заплатили высокую цену. Они действительно обладали значительной властью в своих странах, но главный контроль осуществляла Москва — это был, как заметил Гомулка, «отраженный блеск, заимствованный свет»^{719}. Оказалось, что руководству требовалось подстраивать свой распорядок жизни под ежедневную рутину рабочего дня Сталина. Якуб Берман вспоминал, что он уходил на работу в 8 часов утра, возвращался домой на обед с женой и дочерью между 3 и 4 часами, а затем шел в Центральный комитет к 6 часам, где работал до полуночи или часа ночи. Сталин трудился до поздней ночи, и его подчиненным следовало оставаться на месте на случай, если он позвонит. Каждый высокопоставленный чиновник должен был придерживаться этого расписания^{720}.

В

Москве с лидерами восточноевропейских партий обращались скорее как с подчиненными на имперском суде, чем с главами государств. Самым неприятным опытом было приглашение на обед на дачу Сталина в Кунцево на окраине Москвы. Эти обеды продолжались всю ночь и высокопоставленным гостям казались увлекательными. Один из них вспоминал, что Сталин старался напоить их, чтобы они выдали свои секреты. Он также подшучивал над гостями, например, клал помидоры на стул, и, «когда жертва садилась, раздавался громкий смех» [548] . ^{721} Как-то раз Берия написал слово «дурак» на кусочке бумаги и прикрепил ее к пальто Хрущева ^{722} . Было очень весело, когда, собираясь уходить, он надел пальто; уязвленному Хрущеву оказалось не так смешно. Просмотр фильмов и танцы были также регулярными развлечениями на этих напряженных вечерах. Берман, который остался на своем рабочем месте в польской секретной службе, несмотря на то что был евреем, более терпимо относился к таким странным вечеринкам. Он находил их полезными:

548

Кроме подобных шуток на даче Сталина решались важнейшие политические вопросы, так что приглашение туда считалось честью и для восточноевропейских коммунистов.

БЕРМАН: «Однажды, я думаю, это было в 1948 году, я танцевал с Молотовым…» [смех]

ИНТЕРВЬЮЕР: «Вы имеете в виду госпожу Молотову?»

БЕРМАН: «Нет, ее там не было; она была в трудовом лагере. Я танцевал с Молотовым… должно быть, это был вальс, но в любом случае что-то простое, я плохо разбираюсь в танцах, поэтому я просто двигал ногами в ритм».

ИНТЕРВЬЮЕР: «Как женщина?»

БЕРМАН: «Да, Молотов вел; я бы не сумел. Вообще-то он был неплохим танцором. Я старался двигаться в ногу с ним, но мои движения больше напоминали клоунские».

ИНТЕРВЬЮЕР: «А Сталин с кем танцевал?»

БЕРМАН: «О нет, Сталин не танцевал. Сталин заводил граммофон, он считал себя просто наблюдателем. Он никогда не отходил от него. Он просто ставил пластинки и смотрел».

ИНТЕРВЬЮЕР: «Таким образом, вы развлекались».

БЕРМАН: «Да, это было приятно, но с внутренним напряжением».

ИНТЕРВЬЮЕР: «Значит, вам было не совсем весело?»

БЕРМАН: «Весело было Сталину. Для нас эти танцы были хорошей возможностью прошептать друг другу то, что нельзя было сказать вслух. Так, Молотов предупредил меня о слежке, организованной различными вражескими организациями»^{723}.

Не все коммунисты были такими терпимыми, как Берман. Вдова чешского министра Рудольфа Марголиуса вспоминала: «Наши жизни, постоянно подвергавшиеся опасности, превратись в безнадежную скуку». Ходил слух, что даже президент Элемент Готвальд начал пить, топя муки совести в вине^{724}. Когда Действительность сталинского порядка стала очевидной, многих энтузиастов постигло разочарование.

IV

Холодная война и поведение советских представителей в Восточной Европе также нанесли вред западным коммунистическим партиям. Коммунисты все еще сохраняли значительное влияние только в трех странах: во Франции, Италии и, в меньшей степени, в Финляндии. Они привлекали тройной альянс рабочих, интеллектуалов и традиционного крестьянства, которые не хотели быть поглощенными свободным рынком^{725}. В других странах таких условий не было, и коммунисты вскоре утратили преимущества, особенно в Северной Европе, где преобладали социал-демократы.

С 1948 года в партиях Франции и Италии — крупнейших в Западной Европе — также снижалась численность. Во Франции численность партийных рядов снизилось с 800 тысяч в 1948 году до 300-400 тысяч в период с 1952 по 1972 год. Однако французская коммунистическая партия воспользовалась своим статусом «аутсайдера», бросив вызов укоренившемуся парижскому политическому устройству; партия получила 26,6% голосов на выборах в 1951 году, а в 1956 году 55% рабочих Парижа проголосовали за коммунистов^{726}. Переход к высокому сталинизму в СССР не нанес никакого ущерба французской компартии, так как ее социальный консерватизм и антиинтеллектуализм, ее строгая дисциплина и манихейское мировоззрение были близки сталинскому видению мира. Затем партия приступила к созданию контркультуры, свободной от влияния Америки и культа потребления. Мораль была строгой и пуританской, каждая сфера жизни политизирована. Для членов партии организация оставалась

центром интенсивной эмоциональной вовлеченности. Писательница Доменик Десанти считала, что коммунистическая жизнь полностью поглощала; она и ее друзья-коммунисты чувствовали себя почти полностью отрезанными от внешнего мира^{727}. Партия представляла собой параллельное общество со спортивными и молодежными организациями, детскими летними лагерями и тем самым держала людей в изоляции.

Несмотря на закрытую и догматичную культуру, партия заручилась поддержкой за пределами членского состава. Ее сторонниками были и известные интеллектуалы Франции, даже, как это ни парадоксально, такие экзистенциалисты, как Жан-Поль Сартр, чья философия прославляла индивидуальную ответственность. Этому противоречию нашелся ряд причин. Пример сопротивления коммунистов был, несомненно, важным, так же как и их влияние среди добродетельного пролетариата и, как ни странно, их антиинтеллектуализм^{728}. Имел место и простой антиамериканизм, и снобизм по отношению к кока-коле и других элементам новой потребительской культуры. Но и империализм также оставался одним из главных вопросов, французы при поддержке Соединенных Штатов вели антинационалистическую войну во Вьетнаме, а коммунисты были единственной силой, которая им противостояла. Именно это подтолкнуло колеблющегося Сартра к коммунистической партии в период между 1952 и 1956 годами; он претерпел «обращение» и стал «ненавидеть» буржуазию^{729}. Высокий сталинизм по иронии судьбы выигрывал от озлобленности на западный империализм; от неравенства в стране моральное возмущение перешло к неравенству за границей. Как Сартр написал позже в предисловии к великой антиимпериалистической полемической книге Франца Фанона «Проклятьем заклейменные» (или «Проклятые земли» в русском переводе), Европа была «бледным жирным континентом», а будущим были страны третьего мира^{730}.

Последствием стало, конечно, то, что прогрессивные левые часто охотно игнорировали репрессии в Восточном блоке, одновременно выступая против (в их понимании) более жестоких репрессий на Юге. Большую известность получил случай с мемуарами Виктора Кравченко «Я выбрал свободу», подробными рассказами о терроре и рассуждениями о ГУЛАГе. Когда они вышли на Французском языке, партийная газета «Французская литерала» («Les Lettres framjaises») обвинила Кравченко в том, что он работал на ЦРУ, чтобы скомпрометировать СССР. Кравченко судили в 1948 году, и плеяда интеллектуалов-некоммунистов высказалась в защиту французской партии и СССР. Хотя Кравченко и выиграл, вред был невелик, а моральная победа принадлежала французским коммунистам, которые продолжали подобострастно следовать промосковской линии^{731}. Французские товарищи защищали и Лысенко, и социалистический реализм, и русскую ксенофобию. Финская партия была похожа на французскую. После успеха на выборах в 1948 году она ушла в свой собственный мир, придерживаясь прорабочей политической культуры. Партия и впоследствии имела успех на выборах: в 1958 году она получила 23,3% голосов и самую многочисленную парламентскую группу^{732}.

В то время как партии Финляндии и Франции с радостью следовали изменениям в московской линии, их итальянские товарищи были не так уж этим довольны. Старая стратегия межклассовых объединений Пальмиро Тольятти стала ересью, и ему пришлось поклониться Кремлю в страхе, что его вытеснит более ортодоксальный соперник Пьетро Секкья. Он оставался лидером, но в партийной организации преобладали сталинисты, и портретов Сталина в партийных офисах висело больше, чем портретов Грамши^{733}. И все же конформистский манихейский подход к политике был подходящим для того времени. Католическая церковь вместе с Христианской демократической партией и «Католическим действием», движением светских католических организаций, стала центром военной оппозиции коммунизму, а в июле 1949 года папа Пий XII отлучил всех коммунистов от церкви. Церковь все еще представляла выборы скорее как выбор между «Христом и антихристом», чем между условными партиями, и коммунисты в свою очередь опасались возникновения прокатолического фашистского режима, каким был режим Франко в Испании^{734}. Так, коммунисты и католическая церковь видели друг в друге врагов, каждый со своим собственным замкнутым общественным и политическим миром^{735}. В такой атмосфере конфронтации популярность Сталина была, возможно, неудивительной.

Таким образом, две самые большие коммунистические партии Запада пережили кризис 1947-1948-х годов как серьезные политические силы. Они потеряли часть сторонников, но политика была в достаточной степени поляризована, что их защищало. Взгляд Сталина на мир как на «два лагеря» для многих все еще имел смысл, несмотря на то что его поведение подрывало веру в СССР. На другой стороне советской сферы влияния, в Китае, тем временем коммунистам становилось сложно воспринять советский произвол и реальную политику. Но там советская модель была более привлекательной, обещающей альтернативу «отсталости», раздробленности и иностранной оккупации.