Красный Франкенштейн. Секретные эксперименты Кремля
Шрифт:
Исследование спермы спустя 8 часов 35 минут после впрыскивания показало энергично поступательную подвижность у большинства сперматозоидов.
Исследование через 14 часов обнаружило энергично поступательную подвижность у очень многих сперматозоидов»23.
И снова трудности и жалобы. В июне, в отличие от февральского эксперимента, где главным орудием было насилие, профессор заблаговременно применил наркоз хлорэтилом. Но его усердие было чрезмерным: он явно перестарался с токсичным веществом, что привело к спазмам и клинической смерти обезьяны. Конечно, ее удалось реанимировать, но процесс оплодотворения вновь прошел неудачно. К тому же подозрительность вполне цивилизованных гвинейцев относительно цели его опыта создала множества неудобств в моральном, конечно, смысле, а их профессор не выносил
Но что еще более бесило ученого, так это то, что в то самое время, когда он рисковал своей жизнью и жизнью своего сына в экваториальных лесах Африки, когда он жертвовал своими моральными ценностями во имя великого доказательства обезьяньей сущности человека, в Москве именитые коллеги пытались его поучать и одергивать.
Оказалось, что еще 27 мая 1927 года специальная комиссия Академии наук в составе профессора А.А. Бялыницкого-Бируля, профессора С.И. Руденко и академика П.И. Сушкина рассмотрела его отчет и пришла к печальному для Иванова заключению.
«1) Комиссия высказывается за просимое проф. И.И. Ивановым продление командировки до 1 августа с.г. без новых на то ассигнований.
2) По вопросу о скрещиваниях. Комиссия решительно высказывается против планов проф. Иванова проводить искусственное обсеменение туземок помимо их согласия, притом пользуясь женщинами, приходящими за врачебной помощью. Даже оставляя в стороне то чувство, которое вызовет в отдельной женщине неожиданная беременность от шимпанзе, оставляя в стороне вероятное тяжелое положение жертвы такого эксперимента среди окружающих ее, Комиссия считает своей обязанностью обратить внимание на крайнюю опасность экспериментов, поставленных таким образом, т. е. путем, близким к обману, — в смысле культуры, культурных воздействий на примитивные народности и отношения последних к исследователям. Со стороны примитивного населения обращение за помощью не к своему знахарю, а к “белому” врачу является, конечно, важнейшим актом доверия. Если результатом такого доверия явится подобный эксперимент, то, несомненно, последствием явится усиление авторитета знахарей, крушение уже достигнутого доверия и распространение недоверия на всех исследователей, положение которых станет, безусловно, опасным»24.
Еще одну опасность члены комиссии видели в разнице величины плода и таза матери. «Особенно внушают опасение в этом отношении — считали они, — предполагаемые опыты обсеменения пигмеев благодаря малому росту последних. Здесь нельзя опираться и на согласие ввиду глубокого невежества, отсутствия представления о возможной опасности и соблазна платою; при таких условиях согласие почти равносильно исторгнутому обманом»25.
Однако в этом случае гипотетическая правда, была, скорее, на стороне Иванова. Тазовые кости женщины значительно шире, чем у самки шимпанзе, а следовательно, и безопасное рождение плода в этом случае более вероятно. Недаром еще в Европе он так скрупулезно консультировался с немецкими, французскими и английскими эмбриологами. И вот теперь люди, имеющие об этом лишь умозрительное представление, принялись его учить, советовать и запрещать. Иванов защищался яростно. Он отправил в Комиссию по содействию работам Академии наук СССР возмущенное письмо.
«Не так давно я получил из Африки через Парижский Пастеровский институт копию заключения комиссии, рассмотревшей по поручению Президиума Академии наук 27/V с. г. мой предварительный отчет по командировке, копия эта была направлена мне для сведения т. е. П. Вороновым. Ознакомившись с содержанием этого документа, считаю своим долгом дать следующие заявления.
По поводу второго пункта заключения комиссии, категорически высказавшейся против предполагавшейся одно время постановки опытов на туземных женщинах в больницах, считаю достаточным сказать, что эти опыты имелось в виду поставить с соблюдением ряда предосторожностей, о которых нет нужды распространяться, так как опыты эти проведены не были и притом независимо от вынесенного комиссией решения»26.
Впрочем, он мог и не писать эти глупые письма в Москву. Не оправдываться перед научными генералами, пожурившими его за никому не известных негритянок низших рас и отсталых пигмеев. Он ведь мог даже просто наврать, мол, думал, да передумал или ничего не видел и ничего не знаю, и тоже ничего страшного не случилось бы. Что они, в конце концов, в Гвинею, что ли, поедут проверять? Ведь он же ищет средство Макропулоса для кремлевских трудоголиков! Их же в любой момент может «срубить» склероз изнашивания. Стоит только омолодить одного аппаратчика из ЦК, как вся эта бригада совестливых академиков прикусит язык. Он мог вообще не оправдываться. Его давно уже оправдал гениальный Илья Ильич Мечников:
«Еще гораздо сложнее вопрос об опытах над человеком. Как прежде приходилось прятаться для вскрытия человеческого трупа, так и теперь надо прибегать к разным ухищрениям при малейшем опыте на человеке. Те самые люди, которые нисколько не возмущаются бесчисленными несчастными случаями, производимыми автомобилями и другими способами передвижения, или охотой, громко восстают против попыток испробовать на человеке действительность какого-нибудь нового лечебного средства»27.
4
Конакри располагался на острове и был соединен с материком широкой восьмикилометровой дамбой. По улицам городка сновали пуссы — небольшие двухколесные экипажи, в которые впрягались гвинейцы. У Конакри всегда был праздничный вид. Разноцветные домики с верандами наводили на мысль о вечном карнавале, изо дня в день лениво тормошащим жизнь тропиков. Таким карнавалом был африканский рынок — небольшой, но шумный четырехугольник с пальмами по краям и крытой ротондой в центре. Однажды в этот безмятежный мирок занесло русского эмигранта месье Ткачева. Он покинул Россию 6 лет назад, спасаясь от ужасов гражданской войны. После многих передряг эмигрант оказался в Конакри в должности корреспондента «Русского времени» — газеты, выходившей в Париже. Работа Ткачева была не слишком хлопотная. Какие уж новости в такой глуши, как Гвинея? Вот репортер и стал захаживать в местный ресторанчик и налегать на аперитив. Здесь собиралась мало-мальски интересная публика. Она-то и посоветовала журналисту обратить внимание на базар, где всегда есть какие-то новости.
Однажды в поисках сюжета Ткачев забрел туда и к своему изумлению узнал, что помимо него в этом тропическом захолустье живет его земляк с сыном. Корреспондент отмечал: «Узнав, что я русский, все наперебой сообщали мне:
— Знаете, вы найдете здесь вашего соотечественника!
— Кто такой?
— Профессор, ученый, уже 8 месяцев работает в Ботаническом саду, производит какие-то опыты над обезьянами. Живет совершенно изолированно…»28
Не мешкая ни минуты, Ткачев берет пуссу и отправляется в загородный парк Jardin d’Espais. В указанном месте он обнаруживает двухэтажный дом. На веранде маячит фигура типичного русского профессора времен старого режима: седая борода, очки, длинные волосы, прекрасный французский. Хлебосольный хозяин рад родной речи и показывает гостю комнату, больше напоминающую зоологический музей. Здесь скелеты, черепа, заспиртованные гады и лабораторный инструмент. Манеры вызывают у корреспондента минутную ностальгию. А в том, как хозяин отдает распоряжения бою, чувствуется генетическое барство. Слуга приносит на веранду кофе, а вслед за ним появляется худой и бледный отпрыск профессора. Профессор представляет его небрежно, а гость подозревает, что молодой человек уже «захвачен малярией». В саду Ткачев отмечает клетки. В них на цепи сидят три крупных и отнюдь не миролюбивых шимпанзе.
«Я предполагаю произвести скрещивание обезьяны с человеком», — сообщает профессор посетителю. Гость несколько ошарашен такой идеей, но заинтригованный возникшей паузой, вслух строит свои предположения: «И что же, это “скрещивание” вы думаете проделать… естественным или искусственным способом? Найдете ли вы охотников или охотниц среди белых или принуждены будете обратиться к черным?»
Этот вопрос застает профессора врасплох. Он не готов его обсуждать, тем более что Ткачев наступил ему на больную мозоль. Чтобы как-то разрядить ситуацию, Иванов неопределенно разводит руками и предлагает небольшую экскурсию в питомник. Корреспондент, словно в тумане, двигается между клетками с шимпанзе и отмечает странную особенность: сын ученого остается на веранде. «Ты ли?» — проносится ошеломляющая мысль в голове гостя. Она настолько его поражает, что Ткачев заносит ее в статью.