Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции
Шрифт:
– В царской армии?
– Да при чем тут царская… Сейчас!
– Сейчас… товарищ генерал.
– Все-таки товарищ? – неприязненно спросил Игорь.
“Да что с ним? – Валентин Петрович тяжело поднялся. – Как он нахально говорит со мной! А еще недавно льстили со своей Татьяной, изображали преклонение. Смешно!”
– Да, товарищ генерал, – он старался отвечать уже как можно более сдержанно, как будто говорил с больным. – И флаг красный в армии.
– Это я знаю! – раздраженно отвечал Игорь. И вдруг – это было
Тоже не лыком шиты. До свидания, Валентин Петрович.
Углев долго сидел, глядя в мутное окошко своего деревянного домика, в сторону мелкого сосняка, на угасавший закат, который менял свой цвет в зависимости от того, как шевельнется Углев, – стекло волнистое. О, жизнь, о, настоящие слезы, а не ваши изумруды! К чему все это? Наверное, наглый мальчик хочет обратиться к архиепископу в шутку как к генералу. Примитивный мальчик. Богатый, как Крез, мальчик.
Он давно столько не курил. Пойти домой? Наверное, милой Маши нет. А может, и вправду она не у подруги, как сказала Татьяна, а гуляет где-то со своим директором, мужчиной с роскошными усами и бархатным баритоном. Поработав в школе, недавно снова вернулась в библиотеку.
А у нас, сказать правду, понемногу к старости стало нарастать непонимание. Или это всего лишь усталость выставляет острые локоточки, мешая нам обнять друг друга?..
23.
Он женился на ней наобум, видел: славная, честная, чистенькая молодая девушка, воспитанная на патриотизме и идиотизме века, но искренняя во всем этом своем патриотизме и идиотизме.
На днях опять начала плакать – с вечера до утра глаза на мокром месте. Валентин Петрович сообразил: наверное, о сыне вспомнила, да, он погиб в июне. Надо бы с Машенькой максимально нежнее быть, но у
Валентина Петровича лицо словно расклеилось, в добрую улыбку не соберешь, и только речь по привычке внятная… Можно, конечно, Бунина вслух почитать, она любит, но только еще больше взволнуется… а что-то свое сказать успокоительное – все опять покажется глупым и подозрительным… О жизнь филолога!
Сама она с каждым годом становится все более странной. Недавно, придя поздно (сказала, что была у подруги), за ужином, проницательно оглядев мужа, понурого, задумавшегося, пробормотала:
– Не знаю, как сейчас, а женился ты на мне без любви.
– Почему ты такое говоришь? – У него хлеб застрял в глотке.
– Ведь правда?
– Что за глупость? Как это может быть правдой?
– Сам же однажды признался: в твоем лице люблю всех женщин… таинственное признание.
Опять эти допросы. Может быть, она серьезно чем-то больна и не говорит об этом? Углев посмурнел, сжал чашку – вот-вот хрустнет.
– Это не так, – ответил
– Оставь в покое мое бедное платьишко. Хочешь сказать, что пожалел?
– Да нет же! Я сказал тебе в первую же минуту…
– Помню. Ты сказал, что любишь как любую красивую женщину…
– Во-первых, я пытался от смущения острить. Во-вторых, я же сказал: как любую русскую красивую!
– Есть разница?
– Несомненно. Красивые русские женщины наши – бескорыстные, добрые…
Ты ж согласна, в каждом человеке спит талант? Точно так же в каждом человеке спят красота и благородство.
– Перестань грузить эти слова. У меня от них начинает болеть голова.
Значит, мог точно так же жениться на любой другой… Ведь так?
Углев молча смотрел на увядающую свою милую жену.
– Знаешь, что? – осердился он уже на себя, на свои неточные все же слова, сказанные когда-то. – Есть же и судьба, черт побери. Просто так и об камень не споткнешься: он должен лежать там, в свое время и на нужном месте.
– Что, что?! – спросила она. – Что-то про камень…
Он долго молчал, потом глухо буркнул, неизменно смущаясь при этих словах:
– Пойдем лучше в койку…
Маша опустила глазки, как тоже всегда делала. Хотя к зрелым годам, конечно, эти светлые глазки стали более зоркими.
– Что? – теперь уже спросил он.
– Да, я окончательно поняла… ты совершенно перестал обращать на меня внимание, – с горькой обидой заключила она. – Ты перестал дни считать. Сегодня никак.
Он пожал плечами.
– Ну, ладно. Не сердись.
– Всего-то? Тебе легче будет спать.
– Опять! Ну почему, почему так говоришь?!
– А артистка, которая приезжала? – вдруг звонко напомнила Маша. – В длинном бархатном платье! Ты ее вон откуда достал… ты к ее приезду комнату побелил… вот ты кого любил! И уж если бы она тебе такие слова сказала… что у нее… ты бы зубами заскрипел!
– Брось! – уже начал печалиться и сердиться Углев. Она явно глупеет к старости. – Во-первых, я ее не любил. Я театр любил. Любая тряпка на сцене, красиво освещенная, может золотой показаться. Впрочем, она хороший человек… наивный…
– “Как все русские женщины”…
– Да, да! – возвысил свой глуховатый голос Углев. – Поверила пьяному мужчине… поехала… Но самое странное, у нас ничего с ней не было ни в том городе, ни здесь!
Она недоуменно вскинула глазки.
– Что, правда?!
– В том-то и дело. Я, конечно, пригласил жениться… почему она и приехала. Если бы что-то было, она бы подумала: пьяный треп мужчины.
А поскольку ничего не было, она поверила, прикатила. Мне ее жалко.
Но я ее не любил. – Здесь Углев почти не лгал. Не любил, но “было”.