Красный падаван
Шрифт:
Он повернулся к наркому.
— Не хотят очки носить, товарищ Берия, — неудобно им, видите ли. А у нас ещё полно ручных работ, вот и гробят глаза. Мы обычно заваркой промываем, да что толку.
— Совсем ведь дитя, — с улыбкой сказал Берия, вспоминая, как взрывал в Мерхеули самодельную пороховую бомбу.
— Дитя, — крякнул Патон, отряхивая широкие ладони, — а работают, между прочим, эти дети получше иных взрослых. И скоро ещё лучше станут, не извольте волноваться.
— Неужто усовершенствовали свой автомат? — заинтересованно спросил Берия.
— Не угадали, Лаврентий Палыч, не угадали, — ответил академик, окончательно делаясь похожим на огромную счастливую рысь, — кое-что получше. Помните, подарочек вы нам присылали? Да, который полимеры.
Лаврентий Палыч, разумеется, помнил.
— Только маску наденьте, — сказал Патон, — раствор иногда брызгает, когда под напряжением. Мы этот метод назвали «диффузионная сварка». [2] Осторожней, здесь рельсы.
— Ох и устал я от этих рельсов. Едешь-едешь, едешь-едешь, едешь-едешь…
2
В нашей реальности принципиально новый метод сварки — диффузионную сварку — разработал профессор Николай Федотович Казаков. Идею придумал в 1953 году, реализовал в 1956-м, внедрил в промышленность в 1959-м. Ленинскую премию получил в 1984 году. В общем, вполне доступная тогдашним землянам технология, надо только грамотно её вообразить.
«Трепешь-трепешь», — подумал коренастый широколицый парень в военной форме, брезгливо отворачиваясь к проходу. Народ вовсю готовился: как же — Москва!..
Парень особенно не торопился. Кроме потрёпанного вещмешка, собирать ему было нечего.
Настырный собеседник поправил воротник модного зелёного полупальто, с явным превосходством осмотрел скудный багаж военного.
— Что, товарищ сержант, на фронт или на побывку? Я-то в столице не задержусь, заберу своих — и обратно. Трудиться на благо, так сказать. Всё для фронта, всё для победы. А детишкам надо арбузики кушать, правильно я говорю? Арбузики поле-езные. А вы, товарищ сержант, на фронт небось, да?
— Как повезёт, — сухо ответил сержант.
Собеседник понял его по-своему, почмокал сочными губами.
— Ну, может, и повезёт, может, в комендатуру какую пристроитесь или на склад даже.
Он попытался было прикоснуться к руке военного полуинтимным успокаивающим жестом, но встретил взгляд парня и отдёрнул ладошку.
Сержант снова отвернулся. Молодой лопоухий военный, сидящий через проход, понимающе ему улыбнулся. Тоже сержант. Ничего, впрочем, удивительного. Война срывает с мест огромные массы людей — военных, гражданских… и всякую пену вроде вот этого собеседничка в зелёном полупальто.
— Ну ничего, ничегошеньки, — предпринял очередной заход полусобеседничек, — главное — доехали. А то едешь-едешь, едешь-едешь… Вот и вид у вас такой утомлённый, устали, вижу? Ну ничего, отдохнёте: у нас в столице есть где отдохнуть-то, погулять где.
Наотдыхался, сумрачно подумал сержант, с трудом выныривая из этого потока. Так наотдыхался — хоть волком вой. Отличный ведь лётчик… ну, не без огрехов, конечно, но ведь и в инструкторы кого попало не берут. А в инструкторах засиделся — все бывшие курсанты давно немца бьют, а сам всё в инструкторах. На рапорта бумаги извёл…
Стыдно вспомнить, собирался даже напиться, влезть в драку — а там трибунал и в действующую часть. Ну да не довелось. Когда вызвали к начштаба, ведь не шёл — летел. Думал — наконец-то на фронт. Оказалось — осваивать новые самолёты.
Дело, конечно, доброе, нужное. Только ведь осваивать — это значит потом снова учить летать кого-то другого. Кого-то, кто пойдёт на фронт вместо тебя.
— Надо, — сухо сказал помполёт майор Шаталин, переглядываясь с начштаба, — но добровольно. И строго секретно. Большая честь тебе оказана, понимаешь?
Он понимал. Чего ж тут, коли надо.
Тем более — новые самолёты. Наверняка ещё лучше родных «ишаков». И уж вряд ли капризнее.
Это ведь только кажется, будто летать сложно. На самом-то деле любую машину можно приручить. Главное — не мнить себя главным. Всегда помнить, что пилот и машина — две части единой системы, и ни одна без другой не проживёт. А поскольку машина сознанием не обладает и потому сама своё поведение менять не умеет — постольку менять поведение всей системы должен человек. Это совсем просто, если не слишком-то задираться перед самолётом, любить его и учиться понимать.
А когда научишься — ради счастья летать и бить фашистского гада можно вынести всё. Страх первого настоящего боя, вечный весёлый полуголод — хоть лётчиков и кормили лучше многих, а поди наешься — холодные, наспех оборудованные землянки на временных аэродромах…
— У нас вот в столице отдельная квартира, — вклинился в уши голос, — а что поделать, приходится уезжать, так сказать, терпеть лишения на трудовом фронте. Всё для победы. Зато детишки арбузиков покушают, верно я говорю? Вы к арбузикам как относитесь, товарищ сержант? Говорят, плоховато в армии-то сейчас кушают.
— У вас, гражданин, подозрительных вопросов очень много. И нос странного цвета, — громко сказал коренастый сержант, — будто накладной. Вы не шпион ли?
Ближайшие соседи, давно сложившие и проверившие скудные свои пожитки, испуганно замерли. Лопоухий военный прыснул со смеху, наблюдая палитру впечатлений на враз обвисшей физиономии полусобеседничка.
— Почему же… накладной. Это мой натуральный цвет.
— Этот факт, — сказал коренастый, подаваясь вперёд и с большим значением подымая пролетарский палец, — мы фиксируем. Оставаться на месте. Ждать дальнейших указаний.
Он подхватил мешок и не оглядываясь направился к выходу. Лопоухий двинул следом, периодически всхихикивая.
Не дожидаясь окончательной остановки поезда, коренастый ловко спрыгнул на перрон, огляделся и уверенно подошёл к ближайшему военному патрулю. Привычно козырнул, что-то коротко спросил.
Лопоухий догнал его уже на самой площади.
— Постой-ка, товарищ, погоди. Горазд ты бегать, и не скажешь… Я так понял, ты в Балашиху?
— Туда.
— В школу повышения лётного мастерства?