Красный сотник

Тимофей метал в есаула негодующие взгляды. Его воспаленные глаза вспыхивали:

— Измываешься, гадина...

Он выплюнул на заслеженный пол просторной гостиной атаманского флигеля крошки разбитых зубов, повторил громче:

— Бьешь беззащитного. Только и умеешь, видать, издеваться над пленными. В бою бы ты со мной встретился...

Есаул, подкинув на ладошке Тимофеев револьвер, прочитал нараспев гравировку на ручке:

— За революционную храбрость! ВРШ Забайкалья. — Поморщился. — Смит-вессон... Бедноваты большевики, старьем награждают своих героев.

Был он низкорослый, грузный, с бронзовой плешью на голове. Его широкое, испещренное чирьями лицо лоснилось от жировой мази; видимо, давно он страдает этой безобразной болезнью. По годам есаулу было не больше тридцати, но выглядел он значительно старше. И старило его именно лицо: крупное, растянутое вширь, взбугренное на лбу и щеках гнойными волдырями.

— Харя-то вся в коросте. Подохнешь скоро...— снова зло сплюнул Тимофей.

Есаул с нарочитым спокойствием чуть ли не вплотную приблизился к Тимофею, и когда между ними почти не осталось просвета, вдруг взвизгнул и резко ударил его кулаком в лицо. На этот раз кулак пришелся не по зубам, а по носу. Удар был сильный, но Тимофей все же устоял на ногах. В голове зазвенело, все на мгновение перепуталось. Пошатываясь, он невидяще отступил на шаг к двери, почувствовал, как по губам потекло что-то теплое, вязкое. «Кровь», — догадался он, туманным взглядом обводя комнату.

Есаул уселся на углу стола и стал тянуть из граненого стакана самогон, как простую воду. По другую сторону стола вытянулся в струнку серебровский атаман в погонах урядника, поедал глазами грозное начальство. У окна развалился на низком диване молодой, интеллигентного вида поручик, весь перепутанный ремнями портупеи.

— Видал его, героя такого? — ощерился поручик. — Он в бою хотел бы с тобою, Роман Игнатьевич, встретиться. Ты видал такого?!

Есаул допил самогон, глухо крякнул, занюхал хлебом, сказал гнусаво:

— Я, краснопузый, таких как ты в бою до десятка укласть могу. Я вашего брата в бою не обхожу стороной.

Тимофей болезненно усмехнулся:

— Оно и видно, какой ты храбрец. Меня вон, израненного, и того приказал связанным к тебе доставить.

Есаул слез со стола, снова почти вплотную подошел к Тимофею:

— Чем командовал у Лазо? Сотней, полком? Может, чин большой имеешь?

— Имею, не меньший твоего, — с вызовом сказал Тимофей.

— Вон оно как! — еще шире сделалось лоснящееся лицо есаула. — Это меняет дело. Слышь, Калбанский, — кинул он поручику, — мы, выходит, равны с ним по чину. — И опять к Тимофею: — Из казаков или из товарищей-рабочих будешь?

— Из казаков, но не из таких, как ты, чиряк.

Есаул владел собой. Он не взвился от нового Тимофеева оскорбления, лишь загорелись краснотой чирьи-пупыри на его лице, еще более выпучились лупастые глаза, и толстогубый рот слегка тронулся глуповатой гримаской. Спросил урядника:

— Так не признал ты его, атаман Шапкин?

— Никак нет. Видать, из аргунских. В нашей округе вроде таковских не значилось.

— Из аргунских? — Есаул прошелся по гостиной. Снова приблизился к Тимофею, вскинул на него налившиеся кровью глаза. — Предал казачество... За чин тебя красные купили?! — Голос его сорвался на высокой ноте: — Христопродавец!..

И опять удар наотмашь. И опять лицо Тимофея залилось кровью.

— Ох, сво-о-лочь... Шашку бы мне... — стонуще проговорил Тимофей, отшатываясь к притолоке двери.

— Шашку бы ему?! — выпив еще полстакана самогона, расхохотался есаул. — Слышь, Калбанский, а что, может, дадим ему шашку? Может, сразится он со мной, а?

— Да брось, Роман Игнатьевич, потеху играть с этим «товарищем».

— Почему потеху? Они ведь, краснопузые, кем считают нас, белых офицеров? Белоручками, способными только на парадах гарцевать. А себя — людьми труда, борцами за народное счастье, бойцами революции. Они, мол, умеют храбро стоять за Советы, мы же все — трусы. Не так ли я говорю, «товарищ» командир?

Тимофей молча сплюнул кровавый сгусток на пол.

Есаул поманил пальцем урядника:

— Развяжи его. И подай воды, пусть приведет себя в божеский вид.

Урядник послушно подбежал к Тимофею, освободил от веревки его руки. Принес кружку с водой, обмакнул в нее полотенце, подал с опаской.

— Не узнаю тебя, Роман Игнатьевич, — удивился поручик. — Раньше за тобой такого не водилось, чтобы ты туалет устраивал краснюкам перед тем, как отправлять их к праотцам.

— Совершенствуемся, Калбанский, — багровые лупастые глаза есаула блеснули самодовольством. — Да и неудобно: выхожу на поединок с таким «героем», а у него харя страх на что похожа.

Два семеновца вывели Тимофея из атаманского флигеля на площадь. Он жадно глотнул свежий воздух — голова закружилась, потемнело в глазах. Один из конвоиров придержал его за локоть, буркнул вроде сожалеючи: «На ладан дышишь, паря, а все туда же».

На площади было до эскадрона белых. Одни сидели на траве, пили что-то мутное из пузатых зеленых бутылей, другие подпирали изгороди дворов, балагурили меж собой.

Поодаль, у церкви, стояло несколько оседланных лошадей.

«Эх, ребят бы моих сюда, оставили бы мы от есауловых вояк одни перушки...», — подумал Тимофей.

Конвоиры довели Тимофея до церковной ограды. На холеных, вороном и пегом, жеребцах подъехали есаул и интеллигентный поручик. От дворов подошли рядовые белогвардейцы.

Офицеры слезли с лошадей. По пунцовому лицу есаула пробежала снисходительная ухмылка:

— Вот теперь ты не скажешь, что измываюсь над пленным.

Он вытащил из ножен поручика шашку.

— Роман Игнатьевич, как ты можешь?! — запротестовал тот. — Мою саблю — краснопузому...