Красный сотник
Шрифт:
К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди.
Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к навесу, крикнул:
— Подходи, братцы! Угощаю в честь возвращения на родимую
Вахмистр Филигонов всплеснул руками, осклабился:
— Елизар Лукьянович! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!..
Он кинулся к подходившему, облобызал его, отрекомендовал компании. — Прошу любить и жаловать: купец Шукшеев Елизар Лукьянович! Один из самых уважаемых граждан Могзона.
Шукшеева подхватили на руки, внесли под навес.
На барышню никто не обратил внимания, и она осталась стоять одна неподалеку. Лишь Тимофей заметил, в каком неловком положении она оказалась. Он нетвердым шагом подошел к девушке, поздоровался с поклоном.
Девушка была очень юной. Под взглядом Тимофея она смутилась, лицо вспыхнуло, взор потупился.
— Елизар Лукьянович — папаша ваш? — спросил Тимофей.
Девушка с удивлением подняла на него глаза, ее щеки сделались совсем пунцовыми:
— Что вы?! Я в прислуге у Елизара Лукьяновича.
Тимофей не мог отвести от нее взгляда. Нет, она была не из писаных красавиц: лоб низковат, брови широкие, нос немного вздернут, губы с пухлинкой, но было в ней что-то такое, что сразу перевернуло его душу. Может быть, глаза чуть раскосые, ясно-голубые, доверчивые. А возможно, двойные ямочки на щеках, совершенно одинаковые острые, будто булавочные уколы.
Тимофей, словно вкопанный, стоял перед девушкой. И когда заметил, что на него уже обращают внимание прохожие, смешался, проговорил торопливо:
—Так... Елизар Лукьянович не папаша вам. А я думал папаша...
Он одернул шинель, прокашлялся, спросил после некоторой паузы:
— А как ваше имя? И тут же добавил: — Меня, к примеру, Тимофеем Тулагиным кличут.
— Любушка, — как-то по-домашнему назвалась она.
— Хорошее имя.
Любушка от смущения неловко топталась на месте и Тимофей топтался с ней рядом.
— Нынче свобода всем объявлена, — вдруг завел Тимофей разговор о политике. — Слыхали про революцию? Царя Николашку скинули... Войну по боку. Вон сколько нас, фронтовиков, домой поприехало... А все потому, что власть в России переменилась.
— Елизар Лукьянович сказывают, — осторожно вставила Любушка, — что и в Чите новая власть — Забайкальский народный Совет.
— Во-во. Народный Совет! Раз народный, значит, теперь народу вольготнее будет жить. Теперь все равны будут.
Тимофей говорил и говорил, а Любушка только изредка вставляла короткие фразы да поддакивала...
Шукшеев вспомнил о барышне, когда перезнакомился со всей компанией у пристройки.
— Любушка! — позвал он из-под навеса. — Господа, со мной ведь моя горничная. И у нее есть кое-что...
Любушка покорно повернула
— О-о-о! Она уже с молодцом познакомилась, — картинно улыбнулся Шукшеев. — Герой, два Георгия!.. За что заслужил, лихой казак? — дотрагиваясь до георгиевских крестов, висевших на Тулагинской шинели, — спросил он.
— Известно за что...
— За храбрость? Понятно, за храбрость. Георгиев за здорово живешь не дадут... Похвально, молодец! — Шукшеев взял у горничной бочонок, передал вахмистру, раскрыл саквояж с богатой закусью. — Налей, Филигонов, стакан георгиевскому кавалеру. Выпьем за молодцов-фронтовиков, чтоб верной опорой нашей новой власти они стали. — Обернулся к девушке: — Вот, Любушка, гляди, какие они, казачки наши. Ни стати, ни храбрости не занимать. С такими горы можно сворачивать.
Тимофею подали полный стакан водки и кусок жирной баранины. Он в два глотка опростал стакан, заел мясом.
— Революция кончилась, — гудел Шукшеев. — Теперь порядок надо восстанавливать. Теперь нечего митинговать. Пора за дело браться, казаки, хозяйства свои поднимать. Кто холостой, семьями обзаводиться. Барышни за войну повыросли — кровь с молоком. Выбирай любую в жены: не прогадаешь... Наливай, Филигонов!
Вахмистр еле держался на ногах, но бочонок с водкой крепко прижимал к груди. Он, не скупясь, наполнял стаканы водкой и сам себе приговаривал: «Наливай, Филигонов!»
После второго стакана Тимофей тоже почувствовал неустойчивость в ногах. Зато в голове появилась удивительная легкость, все теперь казалось предельно простым и ясным.
— Будем строить новую жизнь. Женимся... Правильно я говорю, папаша?— дергал он Шукшеева за шубу.
— Дело говоришь, молодец, — чмокал Тулагина в лоб купец. — Только маленько надо порядок установить, большевиков-крикунов поприжать маленько, народный совет поддержать.
— Порядок установим!.. Большевиков под ноготь!.. Да здравствует народный совет!.. — пьяно кричал Тимофей.
— Молодец, герой! — похвалил его Шукшеев. — Люблю истинно русскую душу...
Кто-то прибежал из управления станции, сообщил:
— Большевики из Читы! Требуют, чтоб полк оружие сложил.
— Нас, фронтовиков, разоружать?!
— Это какая ж такая свобода?..
— Даешь, казаки, на Читу!.. Раскро-о-омсаем большевиков!..
Дошедшая до полной хмельной кондиции компания повалила в главное станционное здание. Под навесом остались Любушка и Тулагин. Как ни тянул его Софрон Субботов, он с места не сдвинулся...
Воспоминания оборвались. Когда все это было? Давно и как будто недавно. Словно вчера Тимофей познакомился с Любушкой. А сколько воды утекло уже с тех пор. Сколько событий прошумело. За это время Тулагиным многое пережито и передумано. Большевики открыли ему глаза, помогли разобраться и в народном Совете, и в Шукшееве. Он научился различать друзей и врагов, ясно и навсегда понял, за что ему надо бороться.