Красный вагон
Шрифт:
Справа и слева уходили в вышину крутые, поросшие редким лесом холмы. Будто в трубе, гудел сквозной ветер, сыпал в лицо пригоршни мелкого, колючего снега.
Варя по-прежнему шла рядом с Глебом. Сквозь белые, запушенные инеем ресницы вызывающе поблескивали черные зрачки: «Вот я какая, видишь? А что!»
Но Глеб ничего ей больше не говорил. Раз не понимает, пусть идет. Не колотить же ее палкой...
Справа за холмом послышался гул моторов и тяжелый, шлепающий лязг бульдозеров. Остро запахло бензином и перегоревшим машинным маслом.
Через несколько минут показалась стрела путеукладчика, а затем все остальное: ползающие по глинистой насыпи бульдозеры, экскаватор и тарахтящая изо всех сил «Пеэска».
В стороне, за крутой грядой снега, дымил маневровый паровоз, который подвозил к путеукладчику рельсы.
В кабине путеукладчика было пусто. Видимо, машинист и его помощник ушли вместе со всеми расчищать путь маневровому паровозу.
Ну да, так и есть. Из траншеи, которая тянулась от путеукладчика к паровозу, то и дело вылетали огромные глыбы снега. Сталкивались друг с другом, рассыпались по сторонам, будто фонтаны. И тогда в воздухе вспыхивала и сразу же гасла разноцветная снежная радуга.
Они прошли еще немножко и увидели Георгия Лукича.
Георгий Лукич стоял на краю траншеи и махал им рукой.
— Папа-а!— закричала Варя. — Папа-а! Это мы сюда пришли! Мы все сюда пришли!
И тут школьники побежали к траншее.
В середине ее, будто в огромной шахтерской штольне, работали лесорубы. Тут были и Лука, и Сережа Ежиков, и Зинуля, и все остальные.
Лука работал без полушубка. Гимнастерка на его плечах взмокла и дымилась, как на печке.
Глебу стало очень жаль Луку. Этот сумасшедший ни капельки не бережет себя.
Разве ж можно вот так — раздетым!
Каждому классу дали свой отдельный участок — отсюда и досюда. Глебову классу достался трудный участок. Снегу на рельсах намело столько, что даже смотреть страшно.
Но Глеб твердо решил: пока не закончит, пока по рельсам не покатит паровоз, он отсюда ни за что не уйдет. Пускай остальные как хотят, а он не уйдет.
Глеб взял лопату, поддел глыбу ноздреватого, уже слежавшегося снега и швырнул в сторону.
Это только вначале может показаться, что снег бросать легко. Швырнешь пятнадцать — двадцать лопат, и уже у тебя все ломит, болит и противно ноет. И кажется, на лопате не снег, а комок тяжелой, мокрой земли, слитки железа.
А тут еще вдобавок Глебу попалась лопата с корявой, неудобной ручкой. Если бы порядочная лопата, было бы еще ничего. Не первый раз. Но этой просто-таки дурацкой лопатой Глеб сразу же натер на руках волдыри.
Сначала на пальцах выскочили красные пятачки, потом эти пятачки побелели, вздулись и лопнули.
Но все равно Глеб не подал вида, что ему больно. У Луки еще и не так болела рука и то молчал.
Глеб снял полушубок и снова начал швырять наверх комья снега.
Так его!
Так его!
Так его!
Прошел час, и директор крикнул, чтобы все вылезли из траншеи, отдохнули и погрелись возле костра.
Возле березок на расчищенной от снега площадке жарко пылали огромные круглые чурбаки. С дерев, тронутые теплом костра, звеня, осыпались белые хрупкие льдинки. В стороне по-комариному зудел на ветру жесткий пятнистый листок шиповника.
Возле тепла руки у Глеба заныли еще сильнее, и он не знал, как унять боль. То приложит к рукам втихомолку снега, то засунет их в карманы.
Боль была такая сильная, что Глебу казалось, будто у него сейчас все болит — и ноги, и голова, и зубы, и даже ногти, которые, как известно, никогда у людей не болят, потому что они бесчувственные.
И тут в голову Глеба пришла мысль — пойти к Луке и попросить, чтобы он что-нибудь сделал с этими несчастными руками. Перевязал их бинтом или смазал йодом. Наверняка у них тут есть брезентовая сумка с красным медицинским крестом посредине.
Глеб хотел было уже идти к брату, но тут Лука сам появился возле костра. Подошел, сел возле Глеба на бревно, как-то очень загадочно улыбнулся и спросил:
— Ну что, лицемер, как дела?
Лицо у Луки было совсем не злое, а, наоборот, доброе и приветливое. Он, Лука, очень редко бывает таким...
Глеб понял, что Лука разговаривал с директором и уже знает, как директор выгнал их с Варей вон.
И тут неизвестно почему руки у Глеба стали болеть меньше. Глеб поднялся и пошел прямо к траншее.
А Лука пусть как хочет — пусть обижается, пусть не обижается. Глеб никогда лицемером не был и не будет.
Глеб снова взял свою неуклюжую с корявой ручкой лопату и снова начал швырять снег.
Так его!
Так его!
Так его!
Лука стоял на краю траншеи, не торопясь докуривал папиросу, смотрел на Глеба и, наверное, думал, что Глеб совсем не лицемер, не капиталист и не узурпатор.
А может, Лука и не про это думал. Разве его, Луку, поймешь, что он думает?
Быстро догорел зимний день. Потемнело над соснами небо, на снег легли от деревьев синие строгие тени.
В стороне урчали бульдозеры, пыхтел, набирая пары, паровоз. Еще немного, и он покатит по расчищенному пути, повезет к путеукладчику длинные, прибитые к черным шпалам рельсы.
Глеб швырял без передышки снег и никак не мог понять, почему это у него так светло и чисто на душе. Будто бы кто-то его похвалил, будто кто-то ни с того ни с сего отвалил ему хороший подарок или поставил в дневник самую лучшую отметку — пятерку...
Глава девятнадцатая