Красота по-русски (Я подарю тебе любовь)
Шрифт:
Он не о смерти. Он о другом. И она это четко понимала.
Лене уже не было страшно. Испугались они до ужаса, до ступора в тот момент, когда поняли, что вдряпались по полной! И потом, позже, когда чудом вышедшие на них спецназовцы начали стрелять, а боевики почему-то бросили пленных и они лежали втроем на мокрой дороге, ожидая случайной пули в длящейся и длящейся перестрелке с двух обочин, тогда было страшно – животно, ужасно страшно, потому что в этом была надежда на жизнь!
Но когда ее держал за горло боевик – в тот момент не было ни надежды, ни жизни! Лена абсолютно четко знала, что он говорит правду, ее «уже нет», безысходно. И уже находилась в этом «нет»!
И никакая двухдневная забота и нежность, проявленные Маркиным первый раз за три года, и никакая Италия и их совместное трехдневное бегство от реальности, и его запоздалое оберегание ее, и никакие планы ее продвижения – уже ничего не могли изменить и не имели никакого значения.
Так сложилось, что Елена Невельская стала мудрее Максима Маркина на жизнь, теперь ясно понимая, что не любила по-настоящему, очаровывалась мужественностью, известностью, кумирила по-девчоночьи, преклонялась, желая достичь таких же вершин в глупом стремлении к известности и значимости.
Не любила и никогда не была с ним открытой, зажималась под гнетом его авторитета. Не любила, не была любима, не испытывала счастья в постели.
Максим Маркин сам, в своем самолюбовании учителя, убил в ней девочку Лену, боготворившую его. Эту женщину, Елену Невельскую, которой она стала без его помощи, Маркину не потянуть.
Пороху не хватит!
Она сильнее, интересней его как личность, как человек, как журналист, потому что многое сохранила в сердце, не затопленном холодным цинизмом.
Точка.
Лена сделала огромный материал на два выпуска газеты о беспризорниках, детских домах, интернатах, системе опеки и социальной защиты детей, разворошив улей осиный. Шороху на полстраны навела!
Но по опыту знала – «до фонаря»!
Пошумят месяцок, максимум два, пару-тройку и без того ненужных чиновников снимут, громко оповестив о «принятых мерах», отрапортуют и останутся при своих!
И все это ей ос-то-хре-не-ло!!
Она перегорела, осознавая бесполезность своих рвений и ненужность укольную разоблачений. По большому счету, без серьезной поддержки государства в той области, про которую ты пишешь – все, что там про гражданскую позицию и долг журналиста, – сплошное балабольство, по сути направленное лишь на личную известность и имидж смелого журналиста. Единицы настоящих журналистов, истинных, матерых, чье слово слышат и боятся. Она такой быть не хотела. Уже не хотела.
Пришла и положила Маркину на стол заявление об увольнении.
– Сбрендила? – очень живо поинтересовался он.
– Нет, в разуме, – утвердила Лена.
– Лен, я понимаю, ты устала, три года в надрыв. Так бывает. Дам отпуск внеочередной, уезжай, отключись.
– Не хочу.
– Ладно, вечером поговорим, – отмахнулся он.
– Нет. Все решила закончить и с работой, и с тобой.
– О как! – чему-то порадовался он. – А как насчет телевидения? Я предварительные переговоры провел, тебя берут с лобзанием.
– Нет. Этого тоже не хочу.
– И куда намылилась?
– В никуда и ни к кому, – снимая не высказанный вопрос заранее, оповестила Лена.
– Ладно. Черт с тобой! Вали! – разозлился Маркин. – Я тебя, оказывается, переоценил. Жаль.
– Не ошибись и сейчас в своей оценке, – устало посоветовала Лена, – тоже будет жаль.
Маркин не подписал ее заявления, и Лена так и болталась полгода и не работая, и не увольняясь окончательно. Он ее отпустил, как выбросил, она ему стала неинтересна и без надобности.
А он ей сделался безразличен во всех ипостасях и смыслах. Пустой бамбук!
– Сильно переживала? – тихо спросил Денис.
Он слушал Ленин рассказ не перебивая, немного ревновал, защитить очень хотелось, ну, навалять этому Маркину – это святое желание, и что-то еще, еще, о чем он не умел.
– Жалела себя, – призналась Лена. – Передумывала заново прожитое, стыдно себя было за глупость. И сбежала от мыслей в Архангельск к друзьям, а там заболела русским зодчеством, потом уж и мебельным направлением. Плохое и болезненное часто оборачивается лучшим.
– Это точно, – согласился весомо Денис. И позвал тихо, протянув ей руку через стол: – Иди ко мне.
– Жалеть будешь? – недоверчиво спросила Ленка.
– Обезболивать, – вспомнил ее вчерашние слова он.
Сдержал слово, «обезболив» медленной, осторожной нежностью, заставив все позабыть и кричать «на взлете»…
Где-то в прихожей запел будильником призывным Ленин сотовый.
– Черт! – расстроилась Ленка, не предпринимая попыток пошевелиться. – Я его на пятнадцать минут шестого выставила, думала, закопаюсь в статье и про время забуду.
Они лежали поперек кровати, опустошенные пережитым, и никаких сил у обоих на данный момент не находилось.
– Надо ехать, – напомнил Денис, не шевелясь.
– Надо, – согласилась она.
Денис сел, подтянул Ленку к себе и усадил рядом на кровати.
– Зоя Львовна, – напомнил он.
– Да, – вздохнула она. – Ну что, выбираемся с одра разврата?
– Разврат мы с тобой еще не осваивали, – не согласился с определением Арбенин.
– Ну, тогда с ложа любви.
– Это мне больше нравится.
В машине Лена, откинув голову на подголовник, прикрыв глаза, добирала телесных и моральных горячих волн.
– Лен, – промолчав продолжительное время, обратился к ней Денис, – ты про субботу не передумала?
– Нет, и Василия Федоровича известила, он ждет.
Арбенин помялся, не зная, как задать вопрос. Как она сказала? «Лучше всего прямым текстом».
– Останетесь ночевать?
– Не получится, – открыла глаза и посмотрела на него Лена. – В свете изучения теории Дарвина, у нас с утра в воскресенье запланировано посещение зоопарка. Что-то там из жизни животных.