Краткая история быта и частной жизни
Шрифт:
Многих мальчиков пороли ежедневно, по два раза в сутки. Отсутствие порки уже было поводом для радости. «На этой неделе я исправил оценки по арифметике, и меня не били розгами», — хвалился один мальчик из Винчестера в письме домой в начале XIX века. Ученики обычно получали от трех до шести ударов, но часто больше. В 1682 году директору Итона пришлось оставить свою должность после того, как он убил мальчика. У многих молодых людей вырабатывалась нездоровая привычка к битью; извращенное удовольствие, получаемое от порки, называли в Европе le vice anglais [90] . По крайней мере два премьер-министра XIX века, Мельбурн и Гладстон, были, судя по всему,
90
Английский порок (франц.).
Но прежде всего от детей требовалось неукоснительное послушание. Даже достигнув совершеннолетия, они должны были делать то, что им велели старшие. Родители сами выбирали для них будущих супругов, профессию, образ жизни, политические взгляды, стиль одежды и прочее, а если их отпрыск восставал против такого диктата, финансово ограничивали непокорного.
Социальный реформатор Генри Мейхью остался без средств к существованию, когда отказался выполнить волю отца и стать юристом. То же самое произошло с шестью из семи его братьев. Только седьмой пожелал заняться юриспруденцией (а может, просто не захотел терять поместье, предназначавшееся ему по завещанию); он послушно выучился на адвоката и в результате получил большое наследство.
Поэтессу Элизабет Барретт лишили наследства за то, что она вышла замуж за поэта Роберта Браунинга, который не только был нищим, но и — о ужас! — внуком трактирщика. Точно так же скандализованные родители Эллис Робертс оставили ее без наследства, потому что она выбрала себе в мужья настройщика фортепиано, да к тому же еще и католика! К счастью для мисс Робертс, ее супруг, Эдуард Элгар, впоследствии стал знаменитым композитором и все-таки сделал ее богатой.
Иногда детей лишали наследства по более банальным соображениям. Второй лорд Таунсенд, которого чрезвычайно раздражало женоподобие сына, взял и вычеркнул его из завещания только за то, что тот посмел войти к нему в комнату в туфлях с розовыми бантами. Столь же красноречив пример шестого герцога Сомерсета, которого прозвали «Гордым герцогом»; он требовал от своих дочерей, чтобы они всегда стояли в его присутствии, но однажды, очнувшись от дремы, застал одну из них сидящей и тут же лишил негодницу наследства.
Поразительно, с какой готовностью родители отказывали детям не только в деньгах, но и в привязанности. Элизабет Барретт была очень близка со своим отцом, но, когда она объявила о своем намерении выйти замуж за Роберта Браунинга, мистер Барретт тут же прервал с ней все отношения. Он перестал разговаривать с дочерью, перестал ей писать, хотя ее супруг был одаренным и респектабельным человеком, а их брак основывался на глубоком чувстве. В загадочном викторианском мире послушание ценилось больше, чем любовь и счастье; столь странные приоритеты сохранялись во многих обеспеченных семьях по меньшей мере до Первой мировой войны.
На первый взгляд может показаться, что викторианцы не изобрели детство, а уничтожили его. На самом же деле ситуация была гораздо сложней. Родители рвали отношения со своими юными детьми, а потом, когда те становились старше, пытались контролировать их поведение. Таким образом, люди викторианской эпохи подавляли детские порывы и одновременно делали все, чтобы их сыновья и дочери никогда не взрослели. Поэтому неудивительно, что конец викторианской эпохи почти точно совпал с изобретением психоанализа.
Спорить с родителями считалось настолько недопустимым, что молодые люди, даже достигнув зрелости, старались этого не делать. Прекрасный пример — Чарльз
Разумеется, Дарвин в конце концов отправился в этот вояж; его отец смягчился благодаря… запутанным родственным отношениям. Как ни странно, в XIX веке приветствовались внутрисемейные браки. Это хорошо видно на примере Дарвинов и их родственников Веджвудов (прославившихся своей керамикой). Чарльз женился на своей двоюродной сестре Эмме, дочери своего любимого дядюшки Джосайи Веджвуда.
Сестра Дарвина Каролина вышла замуж за Джосайю Веджвуда III, брата Эммы и, соответственно, своего кузена. Другой брат Эммы, Генри, женился на своей двоюродной сестре из другой ветви семьи Веджвудов, усложнив и без того непростые генетические связи собственного семейства. Наконец, некий Чарльз Лэнгтон, не принадлежавший ни к одной из этих двух семей, сначала взял в жены Шарлотту Веджвуд (еще одну сестру Эммы и Джосайи), а после ее смерти женился на родной сестре Дарвина Эмили. Эти крайне запутанные родственные отношения могли обернуться тем, что дети Эмили и Чарльза приходились бы кузенами собственным родителям.
Тем не менее это была одна из счастливейших семей XIX века: почти все Дарвины и Веджвуды искренне симпатизировали друг другу. Когда отец Дарвина выразил свои сомнения касательно планов сына, дядя Джосайя с удовольствием замолвил за Чарльза словечко. Дарвин-старший уважал и любил Джосайю и поэтому передумал и отпустил сына в плавание.
Таким образом, благодаря своему дяде и традиции сохранять гены внутри семьи, Чарльз Дарвин отправился в море и провел там следующие пять лет, собрав факты, которые позволили ему изменить мир. А теперь, пусть и несколько неожиданно, мы поднимемся наверх и исследуем последнее оставшееся помещение в доме.
Глава 19
Чердак
Богатым на события летом 1851 года, когда люди толпами стекались на лондонскую «Великую выставку», а священник Томас Маршем устраивался в своем новом доме в Норфолке, Чарльз Дарвин принес своим издателям объемистую рукопись, результат восьмилетнего исследования происхождения и повадок усоногих ракообразных.
Монография «Об усоногих», возможно, была не слишком захватывающим чтением, но именно благодаря ей Чарльз Дарвин зарекомендовал себя как уважаемый натуралист и получил, по словам одного биографа, «право говорить, когда пришло время, об изменчивости видов» — то есть об эволюции.
Стоит отметить, что Дарвин продолжил и дальше изучать усоногих. Через три года он произвел на свет 684-страничное исследование усоногих ракообразных и более скромную сопроводительную работу по окаменелым усоногим, не упомянутым в его первой монографии. «Я, как никто другой, ненавижу усоногих», — заявил он по окончании работы, и в этом ему трудно не посочувствовать.
Монография об усоногих раках не стала слишком популярной, как и другая книга, опубликованная в том же 1851 году, — странная, загадочная притча из жизни китобоев, которая называлась просто «Кит». Книга была своевременной, потому что массовая охота на китов уже в то время угрожала им вымиранием, но критики и читающая публика восприняли притчу без энтузиазма. Текст оказался труден для понимания, перегружен рефлексией и огромным количеством фактов.