Краткий курс по русской истории
Шрифт:
Жития двоих ростовских святых современников, еп. Игнатия и ордынскаго царевича Петра, принадлежат к числу древнейших памятников ростовской письменности. Архиеп. Филарет делает предположение, что жизнь царевича Петра описана при ростовском еп. Трифоне (1462–1467), выводя такое позднее происхождение жизнеописания из того, что оно упоминает о правнуке Петра. Напротив, коротенькое житие еп. Игнатия, по мнению архиеп. Филарета, неизвестно на чем основанному, написано очень рано, при митр. Максиме (1283–1305), т. е. вскоре по смерти Игнатия в 1288 г. Но уцелело указание на то, что оба жития писаны одним автором, и притом житие царевича прежде. В макарьевских списках этого последнего жития, упомянув о смерти Игнатия и чудесах, ее сопровождавших, автор прибавляет: «О сих же чудесех святителя инде скажем». Действительно, существующее житие Игнатия преимущественно наполнено описанием чудес, происшедших при погребении епископа. Предположить другое житие, написанное раньше этого, не позволяет замечание последняго: «Потом же житие сего преподобного не предано бысть писанию досель». Жития эти написаны раньше половины XV в., ибо одно из них – еп. Игнатия – занесено уже в синод. сборник 1459 г. В житии царевича есть указания, по которым можно приблизительно определить время его автора. Последний разсказываемый здесь факт есть нашествие Ахмыла, случившееся при ростовском еп. Прохоре (=1327). Архиеп. Филарет, введенный в заблуждение некоторыми списками жития, называющими Ахмыла царем, делает предположение, что под этим Ахмылом разумеется хан Булат Темир, нападавший в 1466 г. на Нижегородское княжество; но житие указывает здесь на событие из времени борьбы кн. Юрия Московского с Тверью, очень ясно разсказываемое в летописях под 1322 г. В описании этого нашествия житие делает замечание, звучащее воспоминанием очевидца, который вместе со всей Русской землей был напуган зрелищем варварскаго полчища, прошедшаго, впрочем, на этот раз без вреда для Ростова: «Страшно есть, братие, видети рать его (Ахмыла) и все войско вооружено».
Время прибытия царевича в Ростов не определено. В некоторых списках службы ему преставление его помечено 6761 г., что противоречит разсказу жития, по которому Петр ушел из орды с еп. Кириллом при хане Берке. Основываясь на этом, относят событие ко времени между 1257 г., когда Берка стал ханом, и 1261 г., когда Кирилл оставил ростовскую кафедру. Но и разсказ жития представляет некоторыя неясности. При Берке в орде стало распространяться магометанство, и в 1262 г. встречаем уже на Руси отступника, принявшаго магометанство под влиянием татарскаго баскака. Царевич ушел из орды еще язычником, незнакомым с новой верой, следовательно, в самом начале правления Берки. Но, по житию Берка, умер вскоре по уходе Петра. Далее житие прямо говорит, что еп. Кирилл крестил Петра по смерти Берки, который, по нашим летописям, умер в 1266 г., т. е. четырьмя годами позже Кирилла. Ростовское житие скорее могло смешать ордынския события, чем ростовския, и поставить имя одного хана вместо другого. Поэтому заслуживает некотораго внимания известие одного списка жития, по которому царевич бежал на Русь в 6761 г., и, следовательно, имя Берки поставлено вместо имени Батыя; такая оправка устраняет указанныя неясности в житии. Житие царевича отличается тенденциозным характером: оно написано с целью доказать неоспоримость прав потомства Петрова и монастыря, основанного царевичем, на земли и воды, купленныя последним у ростовского князя Бориса, – и написано под свежим впечатлением тяжбы, в которой правнуки Бориса оспаривали эти права. Выражения жития о Петровском монастыре, сочувствие, с которым оно становится на сторону рода Петрова в тяжбе против ростовских князей, прося ему у Бога соблюдения и умножения живота, – все это позволяет подозревать в смиренном и худом рабе, как называет себя автор, инока Петровскаго монастыря. Наконец, самый характер жития дает некоторыя указания на хронологическое отношение автора к описываемым событиям. Основа сказания – легенда о царевиче, продолженная преданиями о судьбе его потомства. Чем позже легенда облекается в литературную форму, тем большее развитие получают ея поэтическия подробности, но тем бледнее становятся в ней основныя историческия черты. Легенда о царевиче, при всей живости и драматичности ея изложения в житии, остается довольно прозрачной и плохо закрывает действительныя события, послужившия для ея основой. Царевич, под влиянием разсказов ростовскаго епископа, умилился душою, задумал видеть божницу русской земли и ушел тайком в Ростов, где его осторожно крестили, боясь «искания отрока» из орды. Это не было уже тогда исключительным явлением даже в Ростове: царевича женили на дочери одного ордынскаго вельможи, жившаго в Ростове и весьма богатаго, который «преже бяше в веру пришед». Царевич также пришел с большими деньгами и, крестившись, задумал построить храм около Ростова; за непомерно дорогую цену, долго занимавшую воображение Ростовцев и с поэтической образностью выраженную в легенде, кн. Борис уступил место набожному сыну степей, который на предложение князя утвердить за ним землю грамотами простодушно отвечал: «Аз, княже, от отца и матери не знаю землею владети, а грамоты сиа чему суть?» Но потомки Бориса начали оттягивать землю у потомков Петра, последние жаловались в орде, – и автор сказания решительно подкупает читателя не только в пользу обижаемых, но и в пользу правосудия ордынских послов, разбиравших тяжбу, бросая невыгодный свет на внуков и правнуков кн. Бориса. Из всего этого позволительно заключать, что автор жил не слишком далеко от начала XV в. – времени тяжбы правнуков Бориса с внуками Петра, но писал не стесняясь ростовских князей, следовательно, после того, как Москва начала сурово хозяйничать в Ростове, когда, по выражению жития Сергия Радонежскаго, «наста насилование много, сиречь княжение великое досталося кн. вел. Ивану Даниловичу» и тяжко пришлось граду Ростову и князьям его, «яко отъятся от них власть и княжение». Можно думать, что сказание о Петре и житие Игнатия написаны не позже половины XIV в. По литературной форме житие царевича – простая повесть, чуждая житейных приемов, без предисловия в начале, без похвалы и чудес в конце, хотя автор называет Петра блаженным. Это, впрочем, условливалось отчасти исключительными обстоятельствами жизни святаго, отчасти особенной задачей автора. Такой литературной формой житие Петра заметно отличается от другаго труда того же автора, жития еп. Игнатия. Это последнее, при всей краткости, составлено искусственнее, начинается кратким предисловием и сопровождается описанием чудес, составляющим даже главную часть всей статьи. Житие это дает очень скудный исторический материал, деятельность епископа описана самыми неопределенными чертами; не встречаем и намека на многие факты из жизни епископа, сохраненные летописями и занесенные в житие Петра; остались только следы источников, откуда автор мог почерпнуть обстоятельныя известия об Игнатие. К древнейшим ростовским сказаниям о святых примыкает по характеру своему житие Никиты, столпника переяславского. Это житие было рано и сильно распространено в древней русской письменности. Частой и продолжительной перепиской объясняются многочисленные варианты текста жития в разных списках; но при этом разнообразии ни в одном списке не находим такой переработки первоначальнаго сказания, которую можно было бы назвать особой его редакцией. С другой стороны, списки разных веков, сохраняя одно и то же основное сказание, распадаются на группы по большему или меньшему количеству статей, прибавляемых к жизнеописанию. В списке половины XV в. житие является с наиболее простым составом: повесть о жизни и кончине столпника сопровождается одним разсказом о перенесении в его монастырь брошенных убийцами в Волгу и чудесно найденных крестов и вериг подвижника вскоре после убиения. Списки XVI в. прибавляют к этому пространное и витиеватое похвальное слово столпнику. Наконец, в списках XVII в. эта группа статей усложняется прибавкой к прежним чудесам описания чудес позднейших, совершившихся в XVI в. Это постепенное осложнение состава жития в списках разных веков наглядно представляет разновременность его образования. Архиеп. Филарет замечает, что житие и похвальное слово написаны в одно время. Отсутствие последняго в списке половины XV в. указывает на противное. Притом в древнейшем своем виде житие ни по составу ни по изложению не носит на себе признаков тех искусственных приемов, какия развивались в житиях с половины XV в. Разсказ его свободен от назидательных и реторических распространений: коротенькое предисловие совершенно одного характера с предисловием к житию еп. Игнатия. Напротив, похвальное слово написано вполне в духе позднейшаго житейнаго красноречия. Наконец, в развитии искусственнаго состава житий замечаем общее явление, что похвальное слово, написанное одновременно с житием, чуждо повествовательнаго содержания; напротив, слово, написанное и прибавленное к старинному житию позднее, обыкновенно повторяет главныя биографическия черты последняго. К этому второму разряду принадлежит и похвала в разбираемом житии: сокращая его разсказ, она делает из него иногда дословныя выдержки, перемешанныя с поучениями в духе церковной проповеди. Позднейшие списки замечают эти повторения и сокращают похвалу, опуская в ней именно повествовательныя заимствования из жития.
Еще темнее время происхождения собственно жития; оно само не дает никаких указаний на это. Архиеп. Филарет в одном сочинении замечает, что житие по языку XIII в., а в другом относит его к XV в., основывая этот вывод на известии об обретении мощей Никиты митр. Фотием. Первое мнение не имеет достаточнаго основания, ибо древнейший известный список жития – половины XV в. и в языке его трудно отыскать признаки XIII в.; основание втораго мнения не точно. Автор, описавший чудеса Никиты в XVI в., разсказывает, что слышал об искании мощей святаго от Даниила, основателя Троицкаго Переяславскаго монастыря, а последнему разсказывал об этом со слов старожилов монастыря родственник его, никитский иг. Иона, у котораго он жил в детстве. По его разсказу, митр. Фотий, удивляясь, что никто дотоле не позаботился открыть мощи прославленнаго подвижника, пытался откопать их: уже отрыли бересту, которой вместо гроба обернуто было тело столпника; но он не захотел лежать поверх земли, поднялась сильная буря, и разрытая могила сама собою засыпалась – т. е. мощей искали, но обретения не последовало. Из отсутствия намека на это событие в житии скорее следует заключать, что оно написано до попытки Фотия (1410–1431). В таком случае, однако, характер жития не позволяет отодвигать его слишком далеко в древность от XV в. Подвиги столпника должны были упрочить его память в местном предании самою своею редкостию; назидательный мотив о внезапном обращении лихоимца и притеснителя, каков был Никита, к самым суровым подвигам покаяния сообщил преданию еще более силы и интереса. Издавна утвердившийся обычай в связи с видимыми остатками подвижничества Никиты, долго хранившимися на месте, столпом, крестами, веригами, каменной шапкой Никиты и колодезями, им выкопанными, поддерживал и развивал это предание. На этом назидательном мотиве и на этих памятниках подвигов столпника и основано все содержание жития; историческия черты времени, неразлучныя со свежим преданием, сглажены в нем до того, что почти незаметны. Даже о времени жизни Никиты можно только догадываться по указанию жития, что исцеленный подвижником черниговский кн. Михаил поставил в память этого крест около монастыря «в лето 6694, мес. мая 16». Таким характером отличается обыкновенно устное сказание, очень поздно нашедшее себе письменное изложение. Притом это предание о столпнике, поздно записанное в житии, вошло в него не вполне или, по крайней мере, записывалось в то время, когда еще не достигло своего полнаго развития. На это указывает сплитение разсказа жития об исцелении черниговскаго кн. Михаила с тем, как передавался этот разсказ в XVI в. В описании чудес Никиты XVI в. автор, повторяя основныя черты разсказа по житию, прибавляет к ним новыя, которых нет в последнем: Михаил советуется о поездке в Переяславль с боярином своим Федором; помолившись о больном князе, Никита предсказывает ему с боярином страдальческую кончину от нечестиваго царя. Эти черты вошли в предание о Никите, очевидно, под влиянием повести о мученической кончине кн. Михаила и боярина его Федора, составленной современником и очень распространенной в древнерусской письменности; но в этой повести не находим и намека на сношения кн. Михаила с переяславским столпником. Таким образом, источники и взаимное отношение различных частей жития уясняются легче, нежели время их составления. Мы видели, что память о святом в продолжение двух столетий была достоянием устнаго предания, не переходя в обряды церковнаго чествования. Впервые стремление к этому встречаем в попытке митр. Фотия, не имевшей желаннаго исхода. Известие о ней дает опору предположению. Житие не всегда являлось вследствие открытия мощей или церковнаго прославления святаго; иногда бывало наоборот. Выше было указано, почему житие Никиты нельзя считать следствием попытки Фотия. Если в начале XV в. является мысль открыть мощи святаго, то в этом можно видеть если не влияние самого жития, перед тем появившагося, то действие пробужденнаго предания о святом, поведшаго и к написанию жития, которое поэтому можно отнести к концу XIV или к началу XV в. После Фотия следы памяти о святом опять исчезают. Даже его поиски в могиле столпника впервые описаны более 100 лет спустя по преданию из третьих рук. Повесть о чудесах Никиты XVI в., записавшая это предание, не говорит о повторении попытки. Несмотря на то, что житие Никиты встречается обыкновенно в древнейшей по уцелевшим спискам группе северных житий, имени его не находим в месяцесловах XV в. между именами Леонтия и Игнатия Ростовских, митр. Петра, Сергия Радонежскаго и других святых северной Руси, прославленных открытием мощей раньше половины этого века. Из этого видно, что он чтился только местно. Но память о нем опять заметно оживляется с начала XVI в.: с этого именно времени возобновляется ряд описанных чудес его; здесь находим и другия, относящиеся также к началу XVI в. указания на усиленное стремление обновить память о святом. Впервые является мысль устроить в монастыре, где подвизался Никита, храм во имя его, который и был воздвигнут по благословению митр. Варлаама (1511–1522), ставят крест на месте, где был прежде столп Никиты; чтители памяти святаго, беседуя о многих чудесах его, начинают жалеть, что они еще не описаны. Выше было указано, почему похвальное слово Никите надобно считать произведением позднейшим сравнительно с житием. С другой стороны, Никита чтился местно еще до XVI в.: в начале его, еще до построения перваго храма во имя Никиты при митр. Варлааме, над его могилой была устроена гробница, на которой стоял уже образ столпника; но всецерковное празднование Никите, как думают, установлено собором 1549 г. В четью-минею митр. Макария похвальное слово могло попасть и позже этого года; но его находим в волоколамском сборнике 1548 г., следовательно, оно написано раньше собора 1549 г. и не по поводу его постановления. На приведенных данных можно основать вероятность появления этого слова в начале XVI в. Создание храма во имя столпника делало необходимым ежегодное празднование его памяти, а слово это по своему содержанию есть именно поучение, написанное для чтения в церкви в день преставления святаго и соединяющее прославление его с воспоминаниями из его жизни.
Глава II
Древнейшия жития на севере
Переходим к кругу житий, отличающемуся особым характером в сравнении с разобранными выше. Преследуя две основныя задачи исторической критики в избранной отрасли древнерусскаго историческаго материала – разъяснение того, из каких источников черпались и как, под влиянием каких исторических и литературных понятий обработывались сказания о святых, – мы могли добиться очень скудных и смутных выводов в этом отношении от разсмотренных житий. Из форм историческаго изложения в севернорусской литературе XII–XIV в. хорошо известна самая простая – летопись. Ясные следы указывают на существование в ней и другой, более сложной и искусственной формы – биографии. Но если северный летописец этого времени является довольно ясным литературным типом, то образ севернаго биографа остается подернут тенью элементов, чуждых историческому изложению. Во-первых, авторы этих жизнеописаний остаются для читателя лицами совершенно незнакомыми: как их понятия и литературные средства, так и имена, общественныя положения и обстоятельства, среди которых они писали жития, исчезли из последних почти безследно. Далее, на всех разобранных редакциях, за исключением трех, лежит сильный отпечаток позднейших литературных целей и понятий, которыя определили не только их исторический взгляд и отчасти фактическое содержание, но и литературную форму, внося в биографию поучительно-реторические элементы. Наконец, все редакции без исключения временем своего происхождения слишком удалены от описываемых ими лиц и ни одна не основала своего разсказа о жизни святаго на современных или близких к нему по времени источниках. Не книжный списатель составил эти жития; до него их сложила местная народная легенда, у которой своя память, свои особые источники и приемы; поздний списатель только записал готовую основу, прибавив к ней свои книжныя разсуждения, ничего фактическаго не дающия историку. Среди скудных исторических данных, доступных поверке по другим источникам, помимо жития, личность его составителя часто совершенно исчезает в этой легенде, и нет средств ни указать точно его участие в обработке сказания, ни уследить за развитием последняго по всем темным извилинам многолетней изустной передачи. Таким образом, разобранные жития древнейших северных святых не могут служить ни верными образчиками древнейшей северной агиобиографии, ни чистым историческим источником: их литературные приемы и точка зрения на описываемые лица не принадлежат этому периоду, а основные фактические источники не принадлежат непосредственно истории. Более чистый материал для историографической производительности до конца XIV в. на севере дает небольшая группа житий, составившаяся к этому времени. Биография является здесь с наименьшей примесью сторонних элементов. Это немногие жития, составленныя современниками или со слов современников описываемых лиц: житие Авраамия, написанное в Смоленске, Варлаама и Аркадия – в Новгороде, Александра Невскаго – во Владимире, кн. Михаила Тверскаго в Твери и митр. Петра – в Ростове. Таким образом, эта группа житий не только представляет образцы севернорусской агиобиографии в ея первоначальном виде, но и наглядно описывает собой круг древнейших средоточий книжнаго просвещения на севере.
Житие Авраамия Смоленскаго – одно из самых любопытных как по заключающимся в нем данным для истории, так и по своей литературной форме. В том и другом отношении оно подвергалось внимательному разбору, к результатам котораго можем прибавить несколько критических соображений, объясняющих мысль и характер жития. Мысль и характер его определились отношением автора к подвижнику и его литературным положением. Автор, инок Ефрем, называет себя в послесловии последним из учеников Авраамия в смысле самаго недостойнаго. В житии, описав наружность Авраамия, он прибавляет, что делает это для тех, кто не видел преподобнаго. Он помнит и заносит в житие некоторыя выражения, сказанныя Авраамием при случае. Так, разсказывая о гонениях, понесенных последним в монастыре на Селище, Ефрем добавляет: он сам говорил: «Пять лет терпел я искушения, поносимый, безчестимый подобно злодею». По всему этому виден в Ефреме инок Богородицкаго монастыря, основанного еп. смоленским Игнатием и порученнаго настоятельству Авраамия, – один из той немногочисленной братии, которую Авраамий образовал около себя в том монастыре, подвергая строгому испытанию каждаго вступающаго. Составленная впоследствии служба, руководясь житием и местным преданием, соединяет в своих молитвах имена Авраамия и ученика его Ефрема, говоря о последнем, что он насладился божественным учением учителя. Этим отношением автора к Авраамию определяются основные источники жития – личныя воспоминания и разсказы очевидцев; на последний источник не раз указывает сам Ефрем, сопровождая свой разсказ замечаниями: это многие знают, этому много свидетелей. Можно даже заметить, с какого времени автор разсказывает по своим личным воспоминаниям: ссылки на свидетелей и очевидцев встречаются в описании начальной поры иноческих подвигов Авраамия и прекращаются в разсказе о другой поре, когда он стал игуменом епископскаго монастыря. Тем же отношением к Авраамию объясняется и главная мысль автора жития. Шумное гонение, которому подвергли страдальца завистники и невежды, должно было перейти смутным и тяжелым воспоминанием в память следующаго поколения. Разсказать ему правдиво печальную историю, указать друзей и врагов, снять еще продолжавшияся, может быть, недоразумения с памяти учителя – такова цель, проглядывающая в труде Ефрема. Он озаглавил свою повесть «Житием и терпением преп. Авраамия, просветившагося в терпении мнозе». С особенной энергией прибавляет он, перечислив клеветы, взведенныя «безчинными людьми» на Авраамия: «Ина же многа нань вещания глаголяще, их же блаженный чюж, истиною реку тако». Этой целью объясняются и неровности фактическаго изложения в житии. Нетрудно заметить, что существенную часть жития, преобладающую над всем остальным его содержанием, составляет разсказ об интриге, веденной против Авраамия местным духовенством: здесь автор особенно разговорчив, тщательно раскрывает пружины «крамолы», подробно следит за ея развитием, ясно указывает в городском населении стороны за и против оклеветаннаго Авраамия, не забывает поименовать его защитников, оставивших добрую память в городе, наконец, собирает и выписывает подобные случаи из церковных преданий, чтобы показать страшныя следствия гонений на праведника. Все остальное в жизни Авраамия, что не имело прямой связи с этой крамолой, обращает на себя внимание автора гораздо в меньшей степени; даже деятельность его в монастыре еп. Игнатия, всего более известная Ефрему, изображена им слишком кратко для очевидца. Литературный характер жития объясняется литературной средой, в которой вращался автор, инок одного из смоленских монастырей. Известия XII в. показывают, что в развитии книжнаго образования Смоленск шел в ряду первых русских городов. Само житие дает не одно указание на степень развития письменности в смоленских монастырях в конце этого века. Из книгохранилища подгороднаго Селищскаго монастыря Авраамий брал и читал жития восточных святых Антония, Саввы и др., также житие Феодосия Печерскаго, сочинения Златоуста, Ефрема Сирина и даже некоторыя апокрифическия статьи; игумен этого монастыря, по выражению жития, был так хитр в божественных книгах, что никто не смел пред ним «от книг глаголати». Книжныя занятия Авраамия не ограничивались чтением: он собрал около себя писцов, с помощию которых составлял и переписывал новые сборники, извлекая для них наиболее важные статьи из прочитаннаго. Этим объясняется степень книжнаго образования, какую обнаруживает автор в своем труде. Особенно ясно выступает она в личном авторском элементе, введенном в житие. Это – не простой сухой разсказ: автор начинает и часто прерывает его изложением собственнаго взгляда на разсказываемыя события, сближением их с фактами церковной истории. Здесь открываются другие, литературные источники жития, которые были вместе и источниками литературнаго образования автора. Особенно долго останавливает он свое размышление на преследованиях, поднятых против Авраамия: здесь приводит он для сравнения разсказы из жития Саввы, Иоанна Златоуста, припоминает две повести из «Златой Чеци». При таких книжных средствах Ефрем мог познакомиться с литературными приемами искусственнаго жития: он начинает свой труд предисловием и оканчивает пространным и витиеватым послесловием с похвалой святому – и здесь любопытно видеть, откуда идет это искусственное влияние: богословско-историческая молитва, которой начинается предисловие, составлена по образцу предисловия к Несторову житию преп. Феодосия и оканчивается дословной выпиской из него. Из того же жития заимствует автор известие о чудесном видении, предшествовавшем построению каменной Печерской церкви, предпосылая его своему разсказу об основании монастыря еп. Игнатием. В описании жизни Авраамия видно также перо, знакомое со стилем житий: по близости к святому автор не мог не знать подробностей о его юности; но он скрыл их под теми неопределенными чертами, которыми позднейшие слагатели житий прикрывали недостаток сведений о молодости святых. Гораздо труднее определить хронологию жития, время его написания и время жизни описываемаго им лица. Авраамий, по замечанию Ефрема, подвизался в иночестве 50 лет; посвящение его в иеромонаха помечено в житии временем князя смоленскаго и всей Русской земли Мстислава, т. е. Мстислава Романовича, княжившаго в Смоленске с 1197 по 1214, в Киеве по 1224 г.; гонения на Авраамия и возведение его в сан архимандрита относятся ко времени пережитаго им смоленскаго еп. Игнатия, который только однажды упомянут в летописи под 1206 г. Из всего этого видно только, что Авраамий жил в XII–XIII вв. и что прежнее мнение, относившее жизнь Игнатия и Авраамия к первой половине XII в., ошибочно. Остальныя хронологическия показания жития так неясны, что не дают основания для более точнаго вывода. Преосв. Макарий относит кончину Авраамия не далее первой четверти XIII в.; архиеп. Филарет в одном сочинении – в 1210 г., в другом – не позже 1220 г.; некоторые – к 1221 г. Все эти догадки основаны на предположении, что Авраамий сделался иеромонахом очень поздно, лет через 30 по вступлении в иночество, и не пережил преемника Игнатиева еп. Лазаря, который около 1220 г. оставил кафедру и по житию был еще иереем во время крамолы на Авраамия. Но: 1) Авраамий, славившийся просвещением и учительностию, мог сделаться иеромонахом рано; 2) год смерти еп. Игнатия неизвестен, а из того, что житие прямо от смерти Игнатия переходит к смерти Авраамия, нельзя заключить, что последняя случилась вскоре после первой и не позже удаления с кафедры еп. Лазаря, ибо разсказ жития, как замечено выше, отличается неровностью и обстоятельное описание жизни Авраамия после крамолы не входило в программу автора. Поэтому одинаково вероятно предположить смерть Авраамия гораздо раньше и гораздо позже 1220 г. Так же невозможно точно определить время написания жития. По мнению архиеп. Филарета, оно написано не прежде 1237 г., уже при Монголах, ибо автор в послесловии молит Бога испровергнуть нашествия поганых измаильских язык. Но эти выражения могут относиться не к одним 1237–1240 гг., даже вовсе не к монгольским нашествиям. Впрочем, может быть, в хронологической неясности жития виноват не автор. Разбирая текст жития по большей части списков, легко убедиться, что позднейшие писцы значительно попортили это древнее произведение своими описками и пропусками. Может быть, неудобопонятность его и вызвала позднейшую попытку переделать Ефремово житие Авраамия. В этой переделке опущены предисловие и послесловие Ефрема; последнее редактор заменил другим, им самим составленным, нравоучительнаго содержания. В изложении жизнеописания также есть пропуски, сокращения и даже прибавки. Переделка особенно коснулась тех вводных мест древняго жития, которыми Ефрем прерывает разсказ, излагая свои размышления; именно эти места в сохранившихся списках жития и страдают темнотой и неправильностию изложения.
После Смоленска, срединнаго члена семьи старших, волостных городов, который в древнейшем житии своего святаго обнаружил прямую литературную зависимость от Юга, от старшаго родича своего Киева, уцелевшие памятники заставляют предполагать едва ли еще не большее развитие письменности и литературы в Новгороде, в самом северном члене этой семьи, и главным образом под тем же влиянием. С другой стороны, церковная жизнь Новгорода в первые века христианства на Руси выставила немало деятелей, которые могли дать поучительное содержание для жития. Однако ж можно указать очень скудные следы литературной производительности Новгорода в этом роде. В конце XVI в. в письменности выступило незаметное дотоле предание о житии Антония Римлянина, написанном будто бы учеником последняго Андреем около половины XII в.; но, как увидим, это предание является в такой сомнительной обстановке, что в нем позволительно не видеть никакого действительнаго факта из истории новгородской литературы XII в. Затем древний пролог сберег маленькое житие Варлаама Хутынскаго, и благодаря ему же, вероятно, сохранилась еще более краткая историческая записка об Аркадие, епископе новгородском: вот все памятники новгородской агиобиографии, известные до конца XIV в.
Краткое житие Варлаама, несомненно, существовало в конце XIII в. Оно носит на себе типическия черты так называемаго проложнаго жития. Позже, рядом с пространными житиями, в значительном количестве встречаются такия краткия, проложныя их редакции. Вопрос о хронологическом отношении обеих форм неизбежен в литературной истории жития. Но только немногим из кратких редакций есть основания приписать более раннее происхождение сравнительно с пространными; о большей части трудно сказать, были ли оне первообразами последних или их сокращенными переделками для прочтения в церкви в день памяти святаго. В этом отношении разбираемая редакция дает любопытный факт для литературной истории житий: являясь в качестве проложной рядом с позднейшими пространными редакциями, она была вместе и древнейшим их первообразом. Пространныя редакции жития не встречаются в рукописах раньше XV в.; сличая их содержание с краткой, можно заметить внутренние признаки ея старшинства. Она вышла из среды, где события и лица из истории Варлаама были еще в свежей памяти и достаточно было намекнуть на них без пояснений. Разсказ о кончине Варлаама начинается прямо известием: «Егда же... приде из Костянтиня града Антоний, сверстник его, рад же быв блаженный о таковом мужи духовному си брату, предав рцуе его монастырь». Позднейшия редакции считают нужным пояснить, что Антоний, предназначенный Варлаамом в преемники, незадолго до того пошел в Царьград. Краткое житие разсказывает о создании Хутынскаго монастыря с подробностями и намеками, которые были уже непонятны составителям пространных редакций и потому опущены или спутаны ими. Варлаам еще до пострижения прямо из мира «изиде в пусто место, имея наставника Бога и отца Перфурья и брата его Феодора и ину братью, их же житье и добронравье инде скажем... острижеся вне града от прозвутера некоего мниха». Пространныя редакции, не зная, кто этот Феодор, опускают и его с иной братией и указание на другое сочинение автора, а Порфирия смешивают с священноиноком, постригшим Варлаама. Обличая большую отдаленность этих редакций от описываемого лица в сравнении с краткой, указанныя особенности их имеют свой источник в сжатом и не совсем ясном разсказе последней. Трудно решить, что имел в виду автор жития, обещаясь «инде» сказать житие и добронравие Порфирия и иной братии; но нет нужды непременно видеть в его словах обещание написать особыя жития этих людей. Древняя новгородская летопись разъясняет, кто этот отец Порфирий и кого мог разуметь автор под «иной братией». Понятно, что это одно еще не дает достаточнаго основания приписывать летопись и житие одному автору; гораздо вероятнее, что автор жития намекает на монастырския записки, которыя он вел вскоре по смерти Варлаама, живя в его монастыре, и которыя послужили источником известий о хутынском монастыре, занесенных в новгородский летописный свод. Из этого свода узнаем, что Порфирий – Прокша Малышевич, такой же «вячший» новгородец, как и Варлаам, – постригся на Хутыне «при иг. Варламе» и умер в 1207 г.: брат его Феодор не известен по летописи, но она в продолжение нескольких десятков лет следит за судьбой его сына Вячеслава, внука Малышева, достроившаго церковь, заложенную его отцем, бывшаго тысяцким, потом хутынским монахом Варлаамом, и подробно обозначает его смерть и погребение на Хутыне в 1243 г. Там же пострижен и в 1247 г. погребен сын Вячеслава Константин. Из одного с Варлаамом класса вышел вернувшийся пред смертью его Антоний: это был Добрыня, отец котораго, воевода Ядрей, погиб в походе 1193 г. на Югру; по летописи, Добрыня еще до изгнания архиеп. Митрофана (1211 г.) возвратился из Царьграда с святыней от Гроба Господня и постригся на Хутыне; в 1211 г. он избран владыкой Новгорода и потом неоднократно оставлял кафедру. Вместе с Антонием мог быть в числе «иной братии» Варлаама и Арсений, из хутынских чернецов дважды заступавший место архиеп. Антония, но не посвященный в сан, потом бывший игуменом Хутынскаго монастыря. Ко всем этим лицам летопись относится с большим сочувствием и особенно останавливается на Арсение, описывая его добронравие, называя его мужем кротким, смиренным, зело боящимся Бога.
Разсмотренные признаки жития не позволяют слишком удалять его происхождение от времени описываемых им событий. Впоследствии это житие имело долгую литературную историю и вобрало в себя цикл легенд, которыми окружено было имя Варлаама. Разбор их найдет место в разсмотрении позднейших редакций жития. Краткая редакция свободна от этих легенд; но и в ней, несмотря на раннее время ея списков, можно отметить черту, ставшую потом основой одной из них. Древняя летопись и житие молчат о годе смерти Варлаама; две позднейшие летописи, новгородская 4-я и софийская, относят ее к 6701 г. (1192, ноябр. 6). Воспроизводя историю монастыря по древнему житию, видно, что Варлаам с Порфирием и иной братией долго жили в «пусте месте» отшельниками, не принимая правильной формы монастырскаго братства, которое впервые устроилось по-монастырски, когда архиепископ освятил поставленную «чернецом» Варлаамом малую церковь Преображения на Хутыне, что, по древней летописи, было 6 авг. 1192 г., т. е. незадолго до смерти Варлаама. По Пахомиевской редакции жития, Варлаам тогда же заложил другую, каменную церковь Преображения, но не успел достроить при жизни. Сопоставление этих известий делает вероятным известие о смерти Варлаама в 1192 г., т. е. при архиеп. Григорие, умершем в следующем году 24 мая. Во всех известных нам списках древняго жития хоронит Варлаама владыка Антоний; позже встретим ряд легенд, основанных на тесной дружбе между Варлаамом и архиеп. Антонием, избранным в этот сан в 1211 г. Ошибка эта принадлежит не автору краткаго жития, которое, очевидно, в других списках не обозначало имени владыки, как всем еще известнаго; на это указывают и позднейшия редакции, которыя, переделывая древнее житие, в разсказе о погребении Варлаама также не называют архиеп. по имени. Так, по-видимому, из стиравшихся в предании исторических черт жизни Варлаама уже в конце XIII в. завязывалась канва легенды.
Разбираемое житие может служить образчиком литературнаго стиля житий, какой усвояла новгородская письменность XIII в. В основных чертах своих он тот же, что широко развился и твердо заучивался нашими книжниками в последствии. Две существенныя особенности его здесь уже готовы и выступают тем заметнее, чем короче житие. Одна состоит в известном выборе биографических черт для жития. Их немного, и почти все оне связаны с разсказом об удалении Варлаама и его товарищей в пустыню, о построении монастыря и о смерти святаго; остальные моменты и подробности не остановили на себе внимания биографа. Не одна краткость биографии тому виной. Рядом с индивидуальными чертами жизни Варлаама нашли место и те общия типическия черты с их неизменным, заученным выражением, которыя удобно переносились на всякаго святаго: «родися от верну родителю крестьяну», «ун сый на игры с уными человекы не изволи изити», в пустыне «не дадяше сна очима своима, боряся с бесы», предсмертныя слова к братии: «Аще, братие, телом отхожу от вас, да духом присно с вами буду» и т. п. Затверженныя по чужим литературным образцам, эти черты, здесь еще краткия и неразвитыя, очевидно, разсчитаны не на любопытство к делам и деятелям прошлаго, а на внимание набожнаго слушателя в церкви. Эта вторая особенность житейнаго стиля заметно связана с первой: из жизни святаго берутся лишь такия черты, к которым можно привязать эти общия, готовыя формулы жития. Но следует оговорить в разбираемой редакции отсутствие третьей особенности житейнаго стиля, развившейся позже: общие места в жизнеописании удерживают еще характер исторических фактов, хотя условных, не переходя в назидательное размышление или витиеватую проповедь и не удаляясь от первоначальнаго назначения жития – служить исторической запиской или «памятью» о святом.
Еще ближе подходит к этому назначению коротенькая записка об Аркадие, еп. новгородском, сохранившаяся в Макарьевских минеях. Трудно сказать, существовали ли в письменности Новгорода до XV в. какия-нибудь биографии других его древних владык, написанныя в Новгороде. Жития некоторых из них, составленныя позже, или молчат о своих древних источниках, или делают неясныя указания на них. Литературная простота записки об Аркадие лишает вероятности предположение, что она написана при архиеп. Макарие для его миней или в близкое к нему время: тогда составили бы более пространное и витиеватое житие, сообразно с литературным вкусом времени. Помещенная в минее Макария среди кратких проложных статей, она, очевидно, вместе с ними выписана из стариннаго пролога. Краткий некролог, эта записка чужда общих мест жития. По-видимому, она была мало известна церковным историкам: говоря об Аркадие, они обыкновенно ограничиваются летописными известиями, начинающими с основания им Успенскаго Аркажскаго монастыря в 1153 г. Записка представляет некоторый интерес тем, что сообщает черты жизни Аркадия до этого года, взятыя, очевидно, из другаго источника, столь же близкаго, как и древняя новгородская летопись тех годов, ко времени этого епископа (=1163). Аркадий «бе нищ», говорит записка, в молодости покинул родителей и постригся в Юрьевом Новгородском монастыре; здесь, достигнув сана пресвитера, он стал потом игуменом и наконец был почему-то изгнан из монастыря. Когда приехал из Руси в Новгород кн. Изяслав, он полюбил Аркадия и поручил ему «место» Св. Пантелеймона; оттуда Аркадий удалился потом в пустынное место, где и основал в 1153 г. свой монастырь. Пантелеймонов монастырь около Новгорода упоминается в грамоте кн. Всеволода Мстиславича Юрьеву монастырю, следовательно, существовал еще до 1136 г., когда Всеволод был изгнан из Новгорода. Изяслав, как видно, заботился о его благосостоянии: он приезжал в Новгород на короткое время в 1148 г.; к этому времени можно отнести сохранившуюся грамоту его на земли, выпрошенныя им у Новгорода для Пантелеймонова монастыря; тогда же поручил он Аркадию управление этим монастырем, о чем говорит записка. В известиях летописи об игуменах Юрьева монастыря есть пробел между 1134 г., когда упоминается Исаия, и 1158 г., когда был поставлен Дионисий. Очевидно, к промежутку 1134–1148 гг. и относится игуменство Аркадия в этом монастыре.