Краткий курс по русской истории
Шрифт:
Первоначальное житие св. кн. Александра Невскаго составляет большую редкость в уцелевших древнерусских рукописях: по-видимому, отдельные списки его попадались редко и старинным нашим переписчикам. Это можно отчасти объяснить тем, что в позднейшей письменности, наиболее сохранившейся, древнее житие было вытеснено из обращения несколькими редакциями его, составленными в XVI в. в духе позднейшаго житейнаго стиля. При такой редкости списков, первое сличение их может возбудить некоторыя сомнения относительно первоначальнаго состава жития. В списке, дополненном летописными известиями, есть подробности, не встречающияся в других. Сличая этот список с древней новгородской летописью, легко видеть, что эти подробности не принадлежат автору жития: почти все оне относятся к невскому и ледовому побоищу и заимствованы почти дословно из новгородской летописи, а автор жития – не новгородец и опускал многое, касавшееся собственно Новгорода. С другой стороны, есть черты, опущенныя в списке псковской летописи и удержанныя другими; самая крупная из них – разсказ о 6 русских удальцах, отличившихся в невском бою. Этот разсказ интересовал не исключительно одних новгородцев, ибо далеко не все эти удальцы вышли из их среды: четверо принадлежали к дружине князя, от котораго и слышал этот разсказ автор, по его собственному показанию: «Си же вся слышах от господина своего кн. Александра Ярославича и от иных, иже обретошася в той сечи».
Автор – не новгородец: у него нет обычных выражений новгородца о родном городе, даже есть, напротив, некоторое разногласие с новгородским летописцем в разсказе о невском бое: умалчивая о подробностях, которыя могли занимать одних новгородцев и отмечены их летописцем, он не без ударения указывает, что Александр поспешил выступить против врагов «в мале дружине» и потому много новгородцев не успело присоединиться к нему, тогда как новгородский летописец выводит Александра в поход только с новгородцами и ладожанами, не упоминая о княжеской дружине. Автор и не пскович: последняго трудно предположить в жестких словах, с какими житие заставляет Александра обратиться к псковичам после ледоваго боя: «О невегласи псковичи! аще сего (избавления от Немцев) забудете и до правнучат Александровых и уподобитеся Жидом» и проч. Эти слова, образ выражения о ливонских Немцах и Шведах и другия черты обличают в авторе жителя Низовской земли, владимирца; на это указывает и обилие подробностей в разсказе о погребении Александра во Владимире, которых нет в новгородской летописи. Но трудно определить общественное положение автора: из его разсказа видно только, что он был лицо, стоявшее близко к Александру. По его признанию, он слышал о князе от отцов своих и был «самовидеу возраста его»; о невском бое ему разсказывали сам Александр и другие участвовавшие в деле, очевидно, дружинники князя; о ледовом бое он также слышал от «самовидца».
Разсматриваемое житие далеко не составляет полной, обстоятельной биографии Александра; в нем не находим многаго, что известно о князе из других источникав. В нем нет даже связнаго разсказа: содержание его представляет недлинный ряд отрывочных воспоминаний, отдельных эпизодов из жизни Александра. Нетрудно заметить мысль, руководившую автором при выборе этих эпизодов: в его записке соединены именно такие черты, которыя рисуют не историческую деятельность знаменитаго князя со всех сторон, а его личность и глубокое впечатление, произведенное им на современников, и эти черты переданы в том свежем, не потертом поздним преданием виде, в каком ходили оне между современниками. Слова, какия сказали ливонский магистр и Батый, увидев Александра, поэтическия черты, в какия современники и даже участники двух громких побед Александра успели уже облечь свои разсказы о них, татарския жены, стращающия детей словами: «Александр едет», ответ его послам Папы, скорбное слово о зашедшем суздальском солнце, сказанное митрополитом при известии о смерти князя, – эти и другие черты жития если не все точно отражают действительные факты, то дают историку живо почувствовать, как отразилась деятельность Александра в умах современников. Источник с такими чертами в северной письменности получает тем более цены, что их нет в современной северной летописи, вообще не любящей рисовать живо явления времени, и легко заметить, что позднейшие летописные сборники в разсказе об Александре воспроизводят эти живыя черты именно по житию, без котораго оне погибли бы для них и для историка. Литературная сторона жития делает его явлением не менее любопытным для характеристики литературной деятельности XIII в. на севере. Изложение его не чуждо книжной искусственности, хотя очень далеко от изысканнаго до невразумительности «добрословия» позднейших книжников. Автор знаком и с божественным, и с человеческим писанием: он умеет кстати привести текст из ветхозаветнаго пророка; характеризуя своего героя, он сравнит его в храбрости с царем римским «Еуспесианом» и при этом разскажет случай, где последний явил свое мужество; разсказывая об избиении Шведов ангелом в невском бою, не забудет упомянуть о подобном чуде в древние дни, при царе Езекии. Далее, он знает, что пишет житие святаго, котораго и сам так называет. Несмотря на все это, он не выдерживает элементарных приемов жития, не хочет ни начать его приличным описанием благочестиваго детства святаго князя, ни закончить молитвенным обращением к новому ходатаю на небе. Вместо этого он набрасывает в начале повести краткую характеристику взрослаго князя: ростом он выше других людей, голос его точно труба в народе, лицем он Иосиф Прекрасный, сила его – половина силы Самсоновой, и дал ему Бог премудрость Соломонову, храбростью он Веспасиан, царь римский, – и рядом с этими земными доблестями ни одной иноческой, чем любили с детства отличать даже князей позднейшия жития. Описание кончины святаго автор начинает обращением к себе, которое по наивной изобразительности земной скорби столь же чуждо духу житий последующаго времени: «Горе тебе, бедный человече! как опишешь ты кончину господина своего? как не выпадут у тебя зеницы вместе с слезами? как от тоски не разорвется у тебя сердце? оставить отца человек может, а добраго господина нельзя оставить, с ним бы и в гроб лег, если б можно было». Житиеписатель, вышедший из школы Пахомия Логофета, сказал бы, что автор повести об Александре совсем не умеет писать жития; так, вероятно, и думали переделывавшие ее редакторы XVI в., сглаживая в ней именно эти оригинальные, вольные приемы. Этим вольным движением, не стесняющимся холодной торжественностью житейнаго языка, оживлен весь разсказ жития; заметно еще литературное веяние стараго киевскаго или волынскаго юга под этим северным, суздальским пером, которое с гибкостью и изобретательностию южнаго летописца вставляет в разсказ и библейский пример или текст, и сжатую картину ледоваго боя или народной скорби при погребении Александра, не дает князю, его дружине и другим действующим лицам действовать молча, но постоянно выводит их с живою речью и при этом иногда мимоходом отмечает черту современнаго общественнаго взгляда или отношения к известному событию: жалостно было слышать, – добавляет житие в разсказе о поспешном выступлении Александра против Шведов, – жалостно было слышать, что отец его вел. кн. Ярослав не ведал такого нашествия на сына своего милаго Александра и ему было некогда посылать весть к отцу, ибо враги уже приближались.
Вслед за другими книжными центрами древнейшей северо-восточной Руси является и Тверь с памятником историографической литературы, с повестью о своем князе – страдальце Михаиле Ярославиче. Первоначальное сказание о нем известно нам в немногих позднейших списках; оно не попало в древния летописи, а позднейшие летописные сборники занесли его на свои страницы уже в переделке XV в. По содержанию и основной мысли это сказание не житие в настоящем смысле слова, а повесть об убиении кн. Михаила в орде; но его можно отнести к разряду житий как по сходству литературнаго стиля, так и по тому, что оно целиком легло в основание позднейших переделок, облеченных уже в форму правильнаго жития. Встречаем в сказании следы автора: в ночь по убиении Михаила многие верные и неверные видели два светлыя облака над телом его, «еже исповедаху нам со слезами и со многими клятвами»; в гор. Бездеже, где остановились с телом на пути в Москву, один сторож был чудесно наказан за неуважение к мощам святаго и «пришел исповеда ту (в Бездеже была церковь) иереови бывшая ему, от него же слышавше написахом». Сказав, что убитаго князя отвезли на ночь за реку Адежь, «еже зовется горесть», повесть замечает: «Горесть бо и бе, братие, тогда в той час, таковую видевши нужную смерть господина своего». В этих словах сказывается очевидец смерти Михаила, бывший спутником его в орду, но не сопровождавший его тела оттуда. В свите, окружавшей Михаила за несколько минут до убийства, повесть указывает вместе с боярами и слугами отцов его духовных игумена Александра и «двоих попов». В одном из них и можно подозревать автора. В минуту смерти князя, когда бояре и слуги его одни убежали к ханше и там скрывались, другие были обобраны, побиты и закованы Татарами, духовных, по-видимому, не тронули, и они могли на другое утро услышать от верных и неверных разсказ о ночном явлении над телом князя. Московский князь отправил тело убитаго в Москву «с своими бояры», и этот поезд описан в повести кратко; на другое лето той же дорогой вернулся на Русь и Юрий с сыном, боярами и слугами Михаила; по-видимому, на этом пути автор и узнал от бездежскаго иерея о новом чуде Михаила. Во всей повести автор остается верен своей повествовательной задаче и не прерывает разсказа теми почтительными или реторическими распространениями, которыя вносят в него позднейшия редакции. Эта ровность разсказа характеризует его повесть наравне с разсмотренными новгородскими житиями. В ней можно даже заметить некоторый разсчитанный подбор фактов: указав кратко происхождение князя, разсказ направляется далее прямо к катастрофе в орде и касается только тех событий, которыя к ней привели или тесно с ней связаны. Этим объясняются некоторые пробелы в повести: разсказав о путешествии князей Михаила и Юрия в орду в 1304 г., по смерти Андрея, указав таким образом завязку вражды между ними, автор обходит 8 следующих спокойных лет великокняжения Михаила и переводит разсказ прямо к 1313 г., когда затихшая вражда возобновилась. Положение автора сообщает интерес его отношению к событиям и главным лицам сказания. Очень естественно не найти в нем и намека на исторический смысл московско-тверской распри; но можно ждать объяснения ближайших мотивов и характеров враждующих князей с тверской точки зрения. Сквозь простой разсказ повести тверской князь выступает у автора величественной фигурой; на его стороне право и великодушие: он готов отступиться от своего великокняжескаго права в пользу соперника, лишь бы вражда прекратилась, при всяком случае выражает готовность пострадать, лишь бы неповинные христиане избегнули беды смертью его одного; он борется один против московского-татарскаго союза, причем автор умалчивает, что и его герой водил из орды окаянных Татар на Русь, на погибель христианству. Но любопытно, что соперник его Юрий Московский остается в тени и не на него направлено тверское негодование автора. Юрий с низовскими князьями – орудия Татар, невольныя жертвы ордынской жадности и, особенно, треклятаго Кавгадыя, всего зла заводчика. Такое отношение тем более любопытно, что Москва в начале XIV в. не была еще окружена в глазах общества блеском, прикрывавшим многое, и сам автор не скрывает подробностей, несогласных с его отношением к действующим лицам разсказа. Увидев брошенное без одежды тело Михаила, Кавгадый «се яростью» обратился к Юрию: ведь он брат тебе старший, все равно что отец, зачем лежит так его тело? После убийства и русские князья с боярами, в одной веже с ордынскими, пили вино и хвастались, какую кто вину выдумал на пострадавшаго князя.
Один грамотей, составлявший летописный сборник в первой половине XVI в., чувствуя неполноту своего изложения и свое неумение сочинять повести и украшать их премудрыми словесами, извинял себя тем, что он не Киянин родом, ни Новгородец, ни Владимирец, но ростовский поселянин. Если эта оговорка указывает главнейшие центры книжнаго просвещения в Древней Руси, то любопытно отсутствие среди них Москвы. Ее не можем занести и в число городов, оставивших жизнеописания своих местных политических или церковных деятелей до половины XIV в. Даже пророк и один из основателей ея политическаго величия не нашел себе в ней русскаго жизнеописателя.
Современник митр. Петра и первый его жизнеописатель, ростовский еп. Прохор, был довольно известным лицом в свое время и в местной памяти по смерти. С его именем связана поэтическая легенда об основании Толгскаго монастыря в 1314 г. Еще игумен Спасскаго монастыря в Ярославле, он присутствовал на переяславском соборе вместе с своим епархиальным ростовским архиереем Симеоном и вскоре потом занял место последняго. В 1319 г. Прохор ездил в Тверь мирить ея князей с Юрием Московским, в 1325 г. с митр. Петром хоронил в Москве убитаго Юрия, в августе 1327 г., уже по смерти Петра, освящал там же заложенный последним Успенский собор, а под 7 сент. следующаго года летопись говорит уже о смерти его самого. Это указывает приблизительно на время составления жития. Разбор внешняго вида его дает основание для более точнаго определения. Труд Прохора, скоро встретивший сильнаго соперника в сочинении Киприана, сохранился в немногих списках, в которых, однако ж, текст его отличается обилием вариантов и заметными неправильностями. Рядом с описками, обычными у писцов, встречаем варианты, объясняющие судьбу текста. Когда во Владимирском соборе объявили о чудесах Петра, совершившихся в Москве вскоре по смерти его, по одним спискам, «почудися в. кн. Александр Михайлович и весь народ, иже бе в соборе»; другие вместо Александра, действительно бывшаго тогда (в нач. 1327 г.) великим князем, ставят великаго князя Ивана (Калиту), противореча собственному разсказу, что кн. Иван, описав эти чудеса, послал свиток во Владимир для прочтения в соборе, следовательно, не поехал сам. Автор жития упоминается в нем по всем спискам в форме, принадлежащей перу писца, а не автора: на переяславском соборе является «преп. иг. Прохор», свиток о чудесах читает во Владимире «преп. еп. Прохор». Происхождение этой последней поправки объясняется церковным употреблением, какое получил труд Прохора и на которое указывает его заглавие по софийскому списку: «преставление Петра, митр. всея Руси; а ее ему чтение «, т. е. чтение в церкви на 6-й песни канона святителю. Этим же объясняются отчасти многочисленные варианты в конце жития и между ними один, для нас более других любопытный. Прохор ничего не говорит о преемнике Петра Феогносте, приехавшем на Русь в тот же год, когда умер Прохор. Описание оглашенных во Владимире чудес святителя заканчивается по софийскому и соловецкому спискам словами, обещающими конец жития: „Ты же, св. святителю, нам испроси грехов оставление...“ Но житие оканчивается как будто припиской и, по-видимому, недоговоренной: „И се паки ино знамение его: создна бысть церкви вскоре милостью Св. Богородица и Божиа угодника, св. святителя Петра митр., а сотворение в. кн. Ивана“. Один список, наиболее исправный, как будто чувствуя, что эта приписка на месте, ставит ее перед заключительным обращением к святому, переделывая последнее для чтения в церкви на праздник святаго. В этой приписке можно подозревать намек на то, что житие написано до окончания и освящения Успенскаго собора в Москве (в августе 1327 г.), следовательно, вскоре по прочтении автором во Владимирском соборе свитка о чудесах Петра. Эти очевидные следы переделки не позволяют с уверенностью говорить о первоначальной литературной форме труда Прохора. В существующем его виде это – совершенно проложное житие, изложенное в сухом, сжатом разсказе. В нем можно отметить некоторыя новыя черты житейнаго стиля, любопытныя в русском памятнике, несомненно получившем теперешний вид еще в первой половине XIV в., вследствие того, что митр. Феогност, как разсказывает Киприан, получив от цареградскаго патриарха разрешение (в 1339 г.) почтить память святителя песнями священными и славословиями, установил „праздник светел святому“. Прохор мало знал о жизни Петра на юге: он упоминает об его отце Феодоре, но не может назвать ни матери его, ни места рождения святаго, ни монастыря, где постригся Петр. Поэтому можно не предполагать особенных источников для его известий, что Петр начал учиться грамоте 7 лет и постригся 12 лет, ибо эти обычныя черты, по примеру греческих житий, вставлялись в наших, когда не были точно известны действительныя. Но даже в поздних списках труда Прохора не заметно черт, внесенных под влиянием сочинения Киприанова: в разсказе о святительстве Петра Прохор приводит известия, каких нет у Киприана; „град славный зовомый Москва“, по выражению последняго, у перваго не более как „град честен кротостию“.
Из всех разобранных выше житий с их редакциями можно набрать десяток, достоверно или вероятно написанных до XV в. Одно из них (Авраамия Смоленскаго) вполне отличается уже искусственным складом, позже усвоенным северной агиобиографией, и выше указан источник этого исключительнаго явления. Другое житие (А. Невскаго) – своеобразный, не повторившийся в древнерусской литературе опыт жития, чуждаго приемов житейнаго стиля. Остальныя жития, различаясь между собою свойством источников и фактическаго содержания, представляют несколько общих типических черт: они писаны для церковнаго употребления или, по крайней мере, имели его, некоторыя несомненно, другия вероятно; потому все они имеют характер проложной записки, или «памяти» о святом, отличаясь сухим, сжатым разсказом, скудно оживляемым речью действующаго лица или библейским заимствованием; в них заметно уже зарождение условных биографических черт и приемов, составивших реторику житий позднейшаго времени; но вопреки ей все они, не исключая и двух указанных, имеют в основе своей известную историографическую задачу, ставя на первом плане фактическое содержание жития и не обращая его в материал для церковной проповеди или нравственно-реторическаго разсуждения. Таковы происхождение и первоначальный вид древнерусской агиобиографии на севере.
Глава III
Киприан и Епифаний
С XV в. развитие изследуемой отрасли древнерусской литературы заметно принимает иное направление. С одной стороны, усиливается постепенно производительность в этой отрасли; с другой – в ней выработывается новый характер, изменяющий отношение к ней историка. Для большинства новых житий предание перестает быть не только единственным, но и главным источником; в то же время начинают переработывать прежде написанныя жития; развивается особый литературный взгляд, под влиянием котораго составляются новыя жития и новыя редакции старых, найденных неудовлетворительными. С этого времени в житиях получают господство искусственные литературные приемы, устанавливаются сложныя правила и условия; сказание о святом уже не ограничивается простой исторической задачей – сохранить о нем память в потомстве, но ставит на первом плане другия цели. Эти приемы и цели не только устанавливают в житиях особую точку зрения, известный условный взгляд на описываемыя явления, но и определяют в них самый выбор содержания, которым может пользоваться историк. Если это содержание вообще становится гораздо богаче в сравнении с житиями предшествующаго времени, то примесь посторонних, неисторических элементов дает ему особую, условную оболочку, которую предварительно должен снять с него историк. Это направление развивалось в северной агиобиографии под иноземным южнославянским влиянием, проникавшим в нашу литературу двумя путями. С юга усиливается в северной Руси наплыв славянских оригинальных произведений и переводов, послуживших образцами и пособиями для изложения житий в новом направлении; в то же время, вслед за письменными памятниками юга, появляются пришлые оттуда же литературные таланты, которые дают нашей литературе первые опыты этого искусственнаго изложения.
Если тот состав, в каком сохранилась древнерусская письменность, может служить отражением действительнаго книжнаго движения в Древней Руси, то с XV в. в нем обнаружилось заметное оживление, по крайней мере, в письменности житий. Количество греческих житий, переведенных тогда или прежде, достигает значительной цифры, и русские списки их размножаются. Встречаем любопытное указание на движение этой письменности: в 1431 г. русский опыт списывает на Афоне до 20 житий и похвальных слов святым в славянском переводе, и вскоре, по воле игумена Троицкаго Сергиева монастыря, этот сборник переписывается в России. Впрочем, не в этих переводных житиях можно найти главный источник, из котораго указанное направление русской агиобиографии с XV в. почерпнуло свои особенности. Некоторыя из этих житий – пространныя биографии с искусственным составом, который мог служить образцом для наших писателей; таковы жития Нифонта, Евфимия Великаго, Макария Египетскаго, Афанасия Афонскаго, довольно часто встречающияся в наших списках XV в., также жития Антония Великаго и Панкратия, переведенныя по поручению Иоанна, экзарха болгарскаго, и др. Но как эти, так и масса остальных, кратких и простых по составу переводных житий остаются более верны историческому изложению, менее вносят в него других литературных элементов, нежели большинство наших с XV в. Сборники, вообще довольно верно отражавшие характер и движение древнерусской письменности, и для разсматриваемаго явления указывают другой, более прямой и широкий источник. Не внося в свое изследование вопроса о распространении и влиянии южнославянской письменности у нас в XIV–XV вв., мы отметим в нем одну черту, важную по отношению к развитию русской агиобиографии с XV в. Достаточно разсмотреть состав нескольких наших сборников XV в., чтобы заметить, что преобладающий элемент в нем составляют церковно-поучительныя произведения: слова и поучения на церковные праздники всего более переписывались и, следовательно, читались; даже жития святых встречаются между ними реже; зато значительную роль церковно-поучительной литературы составляют похвальныя слова и поучения на праздники святых; в десятке торжественников их нетрудно набрать до полусотни. Здесь встретим наиболее известныя ораторския имена восточной церкви: Василия Великаго, Афанасия Александрийскаго, Иоанна Златоуста, Прокла Константинопольскаго, Козмы Веститора и др.; значительную группу составляют оригинальныя славянския произведения в этом роде, принадлежащия перу двух южных славянских проповедников – Климента, епископа величскаго, и Григория Цамблака; этот последний один написал более 10 похвальных слов и поучений на праздники святых, которыя скоро и сильно распространились в древнерусской письменности. Сборники такого состава заметно размножаются с XV в. в нашей письменности. Этой церковно-ораторской литературе мы приписываем гораздо большую долю участия в выработке искусственнаго агиобиографическаго стиля у нас, чем переводным греческим житиям: из нея составители древнерусских житий широкой рукой черпали литературные приемы для украшения своего разсказа; здесь всего легче подобрать цитаты для заимствований, которыя дословно или в легком перифразе переносили они так часто в свои творения. Под влиянием указанных похвальных слов святым молитва, или краткая похвала, которой заканчивается иногда разсказ в древнейших северных житиях, стала отделяться от него в позднейших, принимая форму особой, иногда очень длинной статьи и сделавшись необходимой частию жития; действие тех же похвальных слов, переплетающих ораторское прославление святаго с чертами его биографии, изменяло характер и самаго фактическаго изложения в наших житиях, приближая его к мысли и тону церковнаго панегирика.
Одновременно с этим влиянием являются у нас писатели, которые дают первые литературные образцы новаго агиобиографическаго стиля, применяя его к жизнеописаниям русских святых; их можно назвать творцами новой агиобиографии на русском севере или, по крайней мере, ея первыми мастерами. Это были сербы Киприан и Пахомий Логофет; между ними почетное место занимает русский писатель Епифаний. Для истории этого новаго направления характеристично, что оно обнаруживается прежде всего в переработке русской биографии, написанной за несколько десятков лет прежде, – жития митрополита Петра.