Кремль 2222. МКАД

Силлов Дмитрий Олегович

Из-за мешков вышел подьячий. Даже при скудном свете фонарей было видно, что лицо его бледно, словно вылепленная из мякиша маска, которую слегка перекосило от ярости.

— От преступников бумаги принимаешь? — прошипел он в лицо стрельцу. — Правосудию препятствуешь? Недолго же тебе осталось ходить в начальниках…

— Да ну? — поднял густые брови стрелец. — Ты, подьячий, то ли белены обкушался, то ли рехнулся вконец. Это видел?

Со своего места Данила видел, как стрелец ткнул прямо в нос Савелию лист, с которого на нитке свисала большая блямба из красного сургуча. При виде этой блямбы

подьячего перекосило сильнее, отчего он стал похож на морока, что шляются возле Полей Смерти в надежде поживиться свежим мясом.

— Пропуск… В любое время впускать и выпускать через любые ворота Кремля… И княжья печать… Откуда? — выдавил он наконец. — Не подделка ли?

— Слушай, подьячий, иди уже, да? — скривился начальник караула, словно случилось ему только что хлебнуть прокисшего квасу. — Я, конечно, понимаю, должность у тебя важная. Но, по-моему, лучше бы ты, как твой батька Незван, ветеринаром стал, туров за яйца щупал. Толку, думаю, поболее было бы — хоть туры б довольные ходили.

Расхохотались все. Дружинники, сидящие в седлах, невидимые в ночи стрельцы на стенах, опричники, наконец показавшиеся слева в окнах Военной школы. Даже Бурка Данилы тихонько заржал, обнажив жутковатые с виду зубищи.

Савелий сжал кулаки в бессильной злобе, скрипнул зубами, аж до Данилы донеслось, развернулся и, не глядя ни на кого, пошел прочь.

«С такого скрипа можно вообще без последних жевалок остаться», — усмехнулся про себя дружинник, вспомнив подгнившую пасть подьячего. Вот ведь, действительно, жил бы себе человек спокойно и правильно, за турами ходил, как отец его. Пользу приносил и животине, и людям, имея от каждого из кремлевских почет и уважение. А сейчас бредет от Спасской башни, словно крысособака побитая, и его же опричники смеются ему в спину. Странно. Неужели есть в этом удовольствие какое, чтоб людей ловить, в кандалы заковывать, суд над ними чинить? Отец Филарет сказывал, мол, не судите, да не судимы будете. И вот, пожалуйста, идет себе человек, решивший, что он судить других вправе, а внутри него злоба клокочет и пожирает его, словно смертельная опухоль. Что, в общем-то, неудивительно. Сам себя приговорил подьячий к наказанию, выбрав свой путь. И нет страшнее приговора…

— Ушли — да и хрен с ними, — сказал стрелец, когда Савелий скрылся за углом Военной школы, а из окон, отсмеявшись, словно ночные тени исчезли опричники. — Не по нраву мне эти нововведения. Как бы беды не вышло. Парнишку вот из Семинарии заарестовали сегодня, сам видел. Не к добру…

— Нам бы за ворота, — мягко перебил начальника караула Степан.

— Да, конечно, ясное дело, — спохватился стрелец. И громогласно скомандовал в темноту: — Яшка, Иван, куб отодвигайте. Петька, у ворот снаружи чисто?

— Чисто, — раздался слегка приглушенный расстоянием голос. — Нео поди заняты, вшей друг у дружки на ужин выискивают.

— Тогда отпирай ворота.

Двое стрельцов, появившиеся из темноты, словно привидения, сноровисто откатили вбок по специально проложенным рельсам огромный стальной куб. Такие громоздкие конструкции уже много лет подпирали все ворота Кремля изнутри на случай, если нео вдруг изобретут таран или науськают какого-нибудь био попробовать тяжеленные створки на крепость.

Тихонько загудели невидимые механизмы. Спасские ворота неторопливо раскрылись, ровно настолько, чтобы между створками мог проехать один всадник.

— Ну что, поехали, — сказал Степан, опуская забрало шлем-каски.

— Мы — да, ты нет, — сказал Данила.

— Не понял.

Степан натянул поводья взявшего было с места фенакодуса, отчего зверюга недовольно всхрапнула.

— Я уеду; ты уедешь. А кто дядьке Еремею помогать станет? Кто Тимохиным ровесникам, недавно Посвящение прошедшим, воинскую науку шлифовать станет? Кто придержит горячие головы, мудрым советом от копий да дубин нео убережет? Ветеранов-то в Кремле почти не осталось…

— А что, мои ровесники, ёшкина кошка, не такие же дружинники, как остальные? — заворчал было Тимоха, но десятник осадил его одним движением руки.

— Твоя правда, Данила, — сказал Степан. — Мне когда отец Филарет княжий пропуск давал, сказал то же самое. Признаюсь, ослушаться я хотел, с вами поехать. Но коль вы в один голос одно и то же говорите, так и быть, останусь. Да и за подьячим присмотреть надо, а то, я смотрю, больно резво он взялся свои новые обязанности выполнять.

— До встречи, друже. Удачи, — произнес Данила, пожимая руку старого друга.

— До встречи, Степан, — криво улыбнулся Никита, очень постаравшись придать изуродованному лицу соответствующее моменту выражение.

— До встречи, десятник! — весело бросил Тимоха. Лицо парня с едва пробившимися усами лучилось от счастья — еще бы, второй дальний поход за стены Кремля, это вам не хухры-мухры! Будет о чем девкам рассказать.

— До встречи, братья, — тихо проговорил Степан. — Удачно вам добраться до МКАДа.

И, развернув фенакодуса, легким движением коленей послал боевого мутанта в обратный путь, туда, где гигантской перевернутой чашей маячил силуэт Царь-колокола.

— До чего добраться? — переспросил Тимоха. Но Данила не ответил, лишь развернул Бурку и направил его в ворота.

«Степан знает о проекте отца Филарета. И княжий пропуск старик доверил ему, не мне. Хотя понятно, почему не мне. Подозревал, что Савелий все-таки попытается меня остановить, и просчитал все на два хода вперед. Но почему ночью, тайно? Неужто вправду пропуск поддельный?»

Вопросов было много, гораздо больше, чем ответов. Но сейчас те безответные вопросы остались позади, за старинными зубчатыми стенами Кремля. Впереди же лежал путь в неизвестность, к разгадке тайны МКАД, в которой видел будущее жителей Кремля отец Филарет.

Фыф

Луч восходящего солнца все-таки пробился сквозь плотные заросли вьюна и коснулся единственного века на лбу спящего мутанта. Тот недовольно заворчал во сне и попытался перевернуться на другой бок. Попытка почти увенчалась успехом, но что-то твердое больно впилось в бок.

Глазные щупальца, безвольно свисающие книзу из слепых глазниц, рефлекторно дернулись. Одно из них довольно чувствительно хлопнуло по щеке — и спящий окончательно проснулся.

— Твою мать! — с чувством произнес Фыф, вытаскивая из-под себя раритет — пустую стеклянную бутылку с выцветшей, пожелтевшей от времени этикеткой, на которой еще можно было разобрать буквы «Водка пшеничная».