Кремлёвские нравы
Шрифт:
Последняя страница истории музея-квартиры Ленина печальна. Это одна из маленьких кремлевских трагедий. Ельцин, наш белый орел, долго кружил над музеем, думая, как бы его без шума прикрыть. Ничего не надумал. И тут, как по заказу, подоспел давно лелеемый ремонт Первого корпуса. Не ремонт тотальная перестройка на сумму более полумиллиарда долларов. Утлый музей потонул в водовороте строительных фантазий нового хозяина Кремля. (А ведь ни у кого из предыдущих руководителей не поднялась на него рука!) Восьмеркину и Шефу было приказано в сжатые сроки собрать ленинские манатки, а заодно и свои собственные, и отправляться в Горки. Расстроенные до слез музейные
В Первом корпусе тем временем выкорчевывали и выбрасывали на улицу дорогой дубовый паркет, отвинчивали на память старинные дверные ручки. По всему двору валялись массивные кабели от секретной кремлевской телефонии. В одно прекрасное утро обнаружилось, что какие-то местные «копперфильды» накануне ночью сперли сто метров (!) бесценного (с внушительными вкраплениями драгметаллов) медного кабеля. И незаметно вывезли с территории Кремля. Каким образом — до сих пор остается загадкой. Словом, жизнь кипела.
И никто в разрушительной эйфории не обратил внимания, как от одного из подъездов Первого корпуса отъехал обычный крытый грузовик, навсегда увозя с собой воспоминание о «кремлевском мечтателе». На месте его бывшей квартиры теперь планировался просмотровый зал для Ельцина.
Вскоре мы узнали, что Сереже предложили место в пресс-службе Главного управления охраны — того самого органа, который по приказу президента и изгонял музей. Жизнь продолжалась, и молодой ученый не долго думая согласился.
— Жалко уходить из Кремля, я вырос здесь, — грустно говорил мне Восьмеркин пару месяцев спустя. — Мы сделали все, что могли. А у меня планы, работа в архиве. Семья, сам понимаешь… К тому же Борис Николаевич, — добавил он потише, — не первый, кто предал Ильича…
И зловещим шепотом Сергей рассказал мне страшную тайну о том, как во время войны, желая помочь Красной Армии, родственники Ленина отдали государству на переплавку не собственные драгоценности (часть из них, кстати, хранилась в музее-квартире), а золотую медаль Володи Ульянова, полученную им в симбирской гимназии…1
АВТОРИТЕТ
А из нашего окна площадь Красная видна,
А из нашего окошка — только спецтюрьмы немножко…
Многие в скорбной толпе, пришедшей морозным январским днем 1924 года в Дом союзов проводить в последний путь вождя мирового пролетариата, обратили внимание на высокого статного мужчину в военном френче, который стоял рядом с гробом и держал за руку мальчишку лет семи, аккуратно причесанного, в нарядном тулупчике. Оба плакали. Еще бросалось в глаза то, что они совсем не походили друг на друга: мужчина был кавказцем, а мальчик по-славянски курнос, голубоглаз, густая копна русых волос.
С замирающим сердцем ребенок наблюдал картину, запомнившуюся ему на всю жизнь: от толпы отделился военный на костылях, судя по наградам участник гражданской войны, отцепил одеревеневшими пальцами с гимнастерки орден Красного Знамени и передал караулу. «Вождю!» — строго сказал инвалид. Орден торжественно положили на грудь Ильича. Ребенок ещё сильнее сжал руку своего спутника.
Мужчину-кавказца звали Искандер Алиев. В новой московской номенклатуре он занимал солидное положение: недавний выходец из Тбилиси, друг и сподвижник Серго Орджоникидзе, он быстро сделал карьеру секретаря центрального, престижного Хамовнического райкома партии. Красный профессор. А в скором времени — и личный референт самого генсека, боготворимого им Кобы. Еще до переезда в столицу женился на прекрасной женщине, матери мальчика, с которым пришел сюда сегодня и которого называл сыном.
Родного отца Толя, или, по-маминому, Тосик, никогда не видел. Зато запомнил дедушку-поляка, бывшего белогвардейского полковника, деникинца, сумевшего после гражданской войны уйти от пролетарского возмездия и осесть в далеком Тбилиси под видом тишайшего смотрителя городской больницы. Здесь же была и их казенная квартира. Запомнил клумбы у входа в больницу гордость деда и шедевр цветоводческого искусства. На одной из них искусной рукой садовника был изображен дед с длинной бородой, мама сказала — это великий русский писатель Лев Толстой. На двух других — Маркс и Ленин. Их Тосик уже видел, живописные полотна висели на первом этаже больницы.
Похоже, хитрый старик решил сделать «книксен» новой власти. Вот вам, байстрюки, зеркало русской революции и её отражение — теоретик и практик нынешнего «разгульного праздничка». Во всяком случае, партийцы, проходящие курс лечения, одобрительно кивали.
И вскоре переезд в Москву, в Трубниковский переулок, где располагался знаменитый 20-й дом ВЦИКа. Прощайте клумбы! Тосик стоит с отчимом перед мертвым Лениным. (А ведь Алиев обещал, что он увидит в столице живого вождя!) Эта первая в жизни потеря и страшная траурная мелодия ещё не один день будут гнездиться в его душе…
Долговечно ли детское горе? Вскоре появились приятели — арбатские мальчишки, близнецы Олег и Костя Балины. Вместе шаландались по подворотням, вынюхивали в пестром арбатском мирке где что плохо лежит. Тосик только внешне походил на ангела, парящего над Мадонной Рафаэля. Он артистично отвлекал торговцев, а братья тем временем отправляли за пазуху все, что попадалось под руку, — леденцы, бублики, кремневые зажигалки, соль.
Ничего ему было не нужно, семья жила обеспеченно. Однако дома Тосиком занимались мало — мама к этому времени тяжело заболела, отчим неотлучно находился в Кремле. Референт Сталина! Алиев даже не подозревал, какого рода талант открылся в «милом мальчике». Он сердечно относился к пасынку и приносил из кремлевского буфета бутерброды с красной икрой и диковинной, розовой, как собачий язык, докторской колбасой. Иногда, очень редко, рассказывал о вожде, о его удивительной памяти. «Вызовет, бывало, и скажет: «Найдите мне, товарищ Алиев, в 10-м томе Ленина на 30-й странице такой-то абзац». Иду, открываю, все точно, слово в слово!»
Тосик, как поется в песне, Сталина не видел, но любил не менее горячо, чем отчим. Его тогда все любили.
Вскоре до Алиева дошли слухи о похождениях пасынка, а однажды домой явился милиционер в фуражке с белой тульей и, смущенно покашливая в кулак, доложил, что всю компанию только что замели в отделение милиции.
Референт Сталина был человеком добрым и лишь горько усмехнулся: «Я во всем виноват. Пацан совсем один. Няньку надо было, что ли, нанять? Ну да что-нибудь придумаем…»
Наутро отцовская машина везла Тосика на автомобильный завод АМО, к самому директору Лихачеву. Недавно при заводе открыли школу, сегодня бы сказали — элитарную, где будут готовить конструкторов и испытателей — наших будущих социалистических Фордов и Даймлеров. В кармане покоилась записка от Орджоникидзе. Накануне Серго приходил к ним домой, пили чай с ореховым вареньем. Он-то и надоумил Алиева пристроить мальчишку на АМО. Написал ни листке несколько слов: «Товарищ Лихачев! Зачислите, пожалуйста, в вашу школу подателя сей записки — сына нашего дорогого товарища Алиева. Серго».