Кремлевские призраки
Шрифт:
– Ничего странного. Мне известно многое. И не только про тебя. – Сколь беспристрастно, даже бесцеремонно звучал громоздкий голос. – Между прочим, твои рассуждения о страхе небезынтересны. Про то, что здесь все пропитано страхом. Тем, который в прежние времена обволакивал каждого, даже Берию, даже всесильного Отца народов. Да, этот страх копился долгие столетия. И он жив по сей день, он по-прежнему втекает в души и сердца. Ты неплохо определил его оттенки, выстроил, что называется, анатомию: страх потерять власть, страх перед заговором, выстрелом в спину, страх ареста, страх потери всего, страх перед пытками, страх за близких, страх смерти. На него наслаивается страх того, что предадут, обойдут, оттеснят, унизят; страх, что будут преследовать, что посадят. А за всем этим – первобытный
Он ждал моих слов, а я не знал, что сказать. Я вообще не понял, что он имел в виду. Пришлось говорить ему.
– Тебе непозволительно уподобляться неразумным людям.
– Разве я уподоблялся?
Он глянул на меня так, словно я обманул его.
– Ты совсем не думаешь о смерти. – Еще бы! В мои сорок шесть об этом не хотелось думать. – А зря. О смерти всегда следует думать. Это помогает жить. Древние это понимали. «Memento mori». Какая глубокая мысль. – Он вновь глянул на меня. – Ты знаешь эти слова. Но они остались для тебя пустым звуком.
Сказанное им было так неожиданно, что я растерялся, беспомощно глянул на него.
– Простите, кто вы?
– Я? – Он загадочно усмехнулся. Его лицо стало не таким мрачным. – У меня редкое ремесло. Равно как и призвание. Можно сказать, что я – певец смерти. Ее хранитель. Впрочем, если без высокопарных слов, я – делопроизводитель. Как и ты.
Это звучало непонятно, пугающе: певец смерти. Только я постеснялся еще задавать вопросы. Я не знал, что делать? Робко оглядывался по сторонам. Старые шкафы стояли вдоль стен. Сквозь стеклянные двери было видно, что они набиты документами. Но я не мог понять, какими? И тут я увидел, что окна в комнате нет. Что за странная комната здесь, в Кремле? Было во всем этом загадочное, необычное. Похоже, не зря меня давно подмывало узнать, что там, за вечно закрытой дверью. Именно в этот момент у меня появилось ощущение, будто я уже бывал в этой комнате. Но я-то знал, что я здесь впервые.
– Ты удивлен, что можно быть певцом смерти? – вновь зазвучал резкий голос. – Чему тебя учили в Историко-архивном институте? Вслушайся: «Кровоизлияние в мозг, его левое полушарие, на почве гипертонической болезни и атеросклероза. – Он будто читал, торжественно, гордо, глаза его были чуть прикрыты. – В последние дни болезни, при резком ухудшении общего состояния, стали наступать повторные приступы тяжелой острой сердечно-сосудистой недостаточности. В двадцать один час пятьдесят минут при явлениях нарастающей сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности наступила смерть…» – Он значительно молчал, глядя перед собой, потом с прежней пронзительностью посмотрел на меня. – Что ты скажешь об этом?
Что я, на самом деле давний выпускник Историко-архивного, мог сказать об услышанном? Какое-то медицинское заключение. И больше ничего. На лице хозяина странного кабинета светилось нечто злорадное и одновременно возвышенное.
– Ты не ощущаешь величия этих слов? Это не просто медицинское заключение. Это гимн торжеству смерти. Жестокий тиран, убивший многих и многих. Злой гений, которого боялась не только его страна, весь мир. Вершитель судеб, создавший невиданную империю. Человек, который казался вечным. Он был с легкостью повержен смертью. Она все поставила на свои места, доказала его ничтожность. Агония была долгой – он умирал пять дней, время от времени приходя в сознание, но лишенный возможности двигаться, говорить. Поначалу лежал на полу в малой столовой Ближней дачи, а к нему боялись зайти. Потом его переложили на диван, вызвали приспешников, а те сказали, что он спит. Это была мерзкая ложь, но жестоко наказать их, повинных не только во лжи, но и тогдашнем его состоянии, он не мог. И это вызывало дополнительные муки. Ему становилось все хуже, но врачей все не звали, а когда врачи появились, было уже поздно. Жизнь едва теплилась в нем. А потом угасла. – Волевое лицо сидевшего напротив снова приняло спокойное, даже
Я не знал, что сказать. А он, похоже, и не ждал моих слов.
– Вся низость, вся пустота, все величие человека становятся видны в момент смерти. Она срывает покров лжи, нагромождение случайного. Она открывает истину. Можно сказать – сама является истиной. Люди несправедливы к смерти. Они представляют ее ужасной, жестокой. Рисуют мерзкой старухой с косой. А она вечно молода и прекрасна. То, что не каждый готов к встрече с ней – не ее вина. То, что людей частенько пугают жуткие, на их взгляд, обстоятельства и следствия кончины того или иного человека, многих людей – отражение их ограниченности. Все это лишь внешние проявления смерти, не отражающие сути.
Он хмуро замолчал, словно переживая за несовершенство людей. Сам я ощутил неловкость, потому что все сказанное относилось ко мне. В отрочестве я панически боялся покойников, пропитывался ужасом тех, кто погибал в катастрофах, стихийных бедствиях, войнах. Один мой дед погиб в Великую Отечественную войну, другого сжили со света в сталинском лагере где-то в окрестностях Магадана. Но я старался не думать о том, что им довелось пережить в последние минуты, секунды жизни. Я не подпускал к себе эти мысли. Моя бабка по отцу умерла, когда мне исполнилось четырнадцать. У нее был рак. На похоронах я боялся подходить к гробу, старался не смотреть на ее похудевшее, будто невесомое, сделанное из воска лицо. Повзрослев, я стал воспринимать все более спокойно, философски. Хотя и не смог привыкнуть к тому, что смерть продолжала забирать моих родственников, знакомых. Некоторые из них умерли ужасной смертью. Это вызывало особую печаль.
– Смерть одна, – пренебрежительно проговорил он, глядя на меня скучающим взором. – Кончина бывает разной: от болезни, от убийства, от голода, от жажды, от молнии, от яда, от стихийного бедствия, на колесах и под колесами, на воде и под водой, от наркотиков, в результате катастроф и террористических актов, от старости. Возможна кончина по внушению. Возможен добровольный уход из жизни. А смерть – она одна. Последнее событие в земной жизни человека. – Он сделал паузу. – И еще: кончина может быть ужасной. Смерть – нет. Долгая, мучительная кончина есть наказание зла.
Странная лекция на странную тему да еще в какой-то непонятной комнате была удивительна. Что хочет от меня этот неведомый знаток смерти? Ее страстный исследователь? Будто подслушав мои мысли, он сказал:
– Наша встреча неслучайна. Позже ты поймешь это. Сейчас не отвлекайся. Ты должен осознать, что смерть не только справедлива, но и милосердна. Вспомни генерального секретаря КПСС Андропова, который был прикован к аппарату «искусственная почка» и руководил страной из больницы. Круглые сутки около него торчали врачи, погоняемые страхом, что произойдет худшее. И этот тяжело больной человек пытался действовать строгостями, взять расползающуюся страну в кулак. Все без толку. Заключение о его болезни и кончине сообщало, что он «страдал интерстициальным нефритом, нефросклерозом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнившимися вследствие хронической почечной недостаточности». Разве не была для него смерть облегчением? Разве не была она таковой для пришедшего следом Черненко, беспомощного, бесполезного человека, страдавшего «эмфиземой легких, осложнившейся легочно-сердечной недостаточностью и усугубленной сопутствующим хроническим гепатитом с переходом в цирроз»?
Вновь торжественность висела в голосе хозяина странного кабинета, когда он по памяти зачитывал фрагменты заключений о болезни и смерти некогда могущественных правителей. Но, как я понимал, это была вовсе не дань уважения к сановным мертвецам.
– Величайшее желание каждого человека – обмануть смерть. Тщетно. Ее невозможно обмануть. Как и спрятаться от нее. В назначенный судьбой срок она явится каждому, живущему на Земле. Да и глупо мечтать о бессмертии. Потому что люди приходят сюда, чтобы прожить свою жизнь и вернуться.