Кремлевские жены

Васильева Лариса

Стиль писем Надежды Сергеевны прост, безыскусен, напоминает далекую гимназистку Надю, даже темы похожи: детали быта, пересказ событий и фактов. Последние, «поцелуечные» слова скромны: «целую, Надя», и лишь в одном письме: «целую тебя крепко-крепко, как ты меня поцеловал на прощанье, твоя Надя».

Длинное письмо от сентября 1929 года подробно и не без волнения рассказывает о событии, связанном с провинностью сотрудника «Правды» Ковалева: «Ты на меня не сердись, но серьезно, мне стало бесконечно больно за Ковалева. Ведь я знаю, какую он провел колоссальную работу и вдруг… редакционная коллегия принимает решение освободить

товарища Ковалева от заведующего отделом партийной жизни, как не выдержанного партийца. Это прямо чудовищно… Я знаю, что ты очень не любишь моих вмешательств, но мне все же кажется, что тебе нужно было бы вмешаться в это заведомо несправедливое дело».

Письма Иосифа Виссарионовича к Надежде Сергеевне более живые, веселые. Он использует шутливые, им одним понятные словесные знаки: «целую мою Татьку кепко, очень ного кепко» (видимо, это слова из детского языка Светланы или Василия. — Л.В.), «целую кепко, ного, очень ного». Оба не любят писать, но объемы его писем к ней меньше объемов ее писем.

На длинное письмо о Ковалеве он отвечает несколькими строками: «Я мало знаком с делом, но думаю, что ты права. Если Ковалев и виновен в чем-либо, то бюро редколлегии, которое является хозяином дела, — виновно втрое. Видимо, в лице Ковалева хотят иметь „козла отпущения“. Все, что можно сделать, сделаю, если уже не поздно».

И просит жену: «продолжай информировать».

Она пишет ему из Москвы в Сочи: «На меня напали Молотовы, с упреками, как это я могла уехать, оставить тебя одного и тому подобные, по сути совершенно справедливые вещи. Я объяснила свой отъезд занятиями, по существу же это, конечно, не так. Это лето я не чувствовала, что тебе будет приятно продление моего отъезда, а наоборот. Прошлое лето это очень чувствовалось, а это нет. Оставаться же с таким настроением, конечно, не было смысла, т. к. это уже меняет весь смысл и пользу моего пребывания. И я считаю, что упреков я не заслужила, но в их понимании, конечно, да».

Он отвечает: «Попрекнуть тебя в чем-то насчет заботы обо мне могут лишь люди, не знающие дела. Такими людьми и оказались в данном случае Молотовы. Скажи от меня Молотовым, что они ошиблись насчет тебя и допустили в отношении тебя несправедливость. Что касается твоего предположения насчет нежелательности твоего пребывания в Сочи, то твои попреки также несправедливы, как несправедливы попреки Молотовых в отношении тебя».

Этот скучный, но внутренне напряженный диалог дает почувствовать атмосферу неблагополучия в отношениях супругов. Он в чиновничьем стиле пресекает молотовское постороннее вмешательство, но тень напряженности остается. Похоже, она упрекает его в охлаждении. Ревнует?

В другом письме этих дней она как бы приоткрывает нечто: «Что-то от тебя никаких вестей в последнее время… Наверное, путешествие на перепелов увлекло или просто лень писать… О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада».

Он отвечает: «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо? Ты намекаешь на какие-то мои поездки. Сообщаю, что никуда (абсолютно никуда!) не ездил и ездить не собираюсь».

Звучат в письмах и отголоски внутрисемейных сложностей.

Он пишет: «Оказывается, мое первое письмо (утерянное) получила в Кремле твоя мать.

До чего надо быть глупой, чтобы получать и вскрывать чужие письма». (Если бы Иосиф Виссарионович не ввел в стране всеобщую перлюстрацию, нам, читающим его письма, можно было бы устыдиться. — Л.В.)

Она отвечает: «Насчет письма ты мою мамашу обвинил не по заслугам. Оказалось, что все-таки письмо не поступало, они (работники почты. — Л.В.) воспользовались случаем, что сдавали одно заказное письмо на имя О.Е.Аллилуевой, и спутали это с письмом на мое имя. О.Е. даже нет в Москве».

Письма Надежды Сергеевны к матери Иосифа Виссарионовича отличаются пространностью изложения, ласковым, нежным тоном и вообще — дышат любовью. Она привыкла писать старшим: в юности — как бы ища у них поддержки, в зрелости — желая дать поддержку им.

Переписка Сталина и Аллилуевой отражает типичные для их времени отношения советских мужа и жены: больше о работе, немного о детях и все — без мещанских нежностей и буржуазных уменьшительно-ласкательных сюсюканий. Без декадентской претенциозности. Расстояние между последним из писем и невыясненным выстрелом в Кремле — длиною чуть больше года. Не потому ли, что читаешь их, заведомо зная конец истории этой любви, создается ощущение: за словами писем скрывается то, чего их авторы не хотят или не могут выразить? Ее ли ревность, ее ли страх оказаться оставленной, некремлевской женой, его ли раздражение слишком частым ее вмешательством в государственные дела?

Тайна…

Чем дальше уходит время, тем все запутаннее и непонятнее клубок противоречий, приведших Надежду Аллилуеву к трагическому концу. Навстречу немногочисленным и кажущимся застывшими фактам драма обрастает множеством новых сплетен, слухов, легенд и мифов. Новые времена приносят новое отношение к этому печальному событию.

Ведь даже такая деталь, как присутствие или неприсутствие Сталина на похоронах жены, имеет самые разноречивые толкования. Те, кто не видел похорон по обстоятельствам возраста или отсутствия в Москве, убеждены в том, что его там не было. Те, кто видел, помнят Сталина, идущего за гробом в распахнутой шинели. Но говорят, это был Орджоникидзе или Сванидзе, издали похожие на него.

Каганович говорит: «Сталин был. Он был страшно подавлен. Вместе с нами на кладбище ездил, стоял тут же у могилы. Сталин предложил: „Пусть Каганович скажет…“».

Уверена — история никогда не разберется с узлом «Сталин и Аллилуева», как бы доказательны ни были внезапно являющиеся документы и свидетельства. Другие поколения увидят пьесы и фильмы о загадочной паре столетия: девушка и деспот. Много мыслей это породит. Много чувств будет высечено мыслями. А если человечеству суждено не погибнуть, сквозь десятки столетий эта история, быть может, обрастет мифическими чертами. Кто знает?

Как видим, слухи, домашние и партийные легенды более или менее совпадают. Не слишком много разноголосицы. Но есть всегда забываемая медицинская сторона вопроса. Писатель Павел Нилин рассказывал, что великий ученый Бехтерев, посмотрев Сталина, констатировал у него паранойю и записал ее в историю болезни. Через два дня Бехтерева кремировали. Слово «шизофрения» мелькает в легендах и слухах о Надежде Сергеевне.

Не могла ли несовместимость этих болезней привести к печальному концу?

Психически нездоровой считали мать и сестру Надежды, Анну Сергеевну, прошедшую ужасы сталинской тюрьмы.