Кремниевый Моцарт
Шрифт:
Для соблюдения симметрии упомяну, что второй внук был назван Андреем, в честь прапрадеда по отцовской линии, который, хоть и не оставил имени в русской литературе, ухитрился тем не менее оставить след на оперной сцене, - чем всю оставшуюся жизнь тыкал в нос своей жене, моей прабабке: мол, ты тут на печке лежишь, а я выступал бок о бок с Шаляпиным! Выступление заключалось в проезде по сцене Мариинки на белом коне; в эту массовку привлекали солдат из третьго стрелкового полка лейб-гвардии, где мой прадед - рослый архангелогородец, каких только и отбирали на оперные нужды, - служил тогда государю императору.
Пардон за офтопик.
Не помню, когда именно и при каких обстоятельствах из уст Варшавского впервые прозвучало слово "Япония".
Нельзя сказать, что я безусловно относился к таким желающим. Я смотрел в будущее с преступным легкомыслием. Работал инженером в НИИ, проектировал цифровые схемы для "телевидения завтрашнего дня" (кажется, этот "завтрашний день" и по сегодня не наступил), получал от работы много удовольствия и мало денег, а проблемами материального и общекарьерного свойства почему-то грузился не сильно. Ими грузился за меня мой тесть. Он регулярно посвящал меня в свои планы устроить дочь, а заодно и зятя в какую-нибудь заморскую аспирантуру - то в Америке, то в Англии, то где-нибудь еще. Я выслушивал, кивал, но не придавал этим разговорам особого значения. Накануне отлета в Токио на собеседование он заглянул к нам, чтобы поучаствовать в выгуливании внуков.
- Авантюра, конечно, - сказал он, глядя, как юная поросль скатывается с горки.
– Но если вдруг что-то наклюнется, буду пытаться и вас пристроить.
Я рассеянно кивнул и побежал вызволять сына, застрявшего в карусели.
"Авантюра" через несколько дней обернулась готовностью университета Айдзу взять на работу не только профессора Варшавского, но и пятерых членов его команды впридачу. В команду вошли: Вячеслав Борисович Мараховский (многолетний ближайший сподвижник), еще два ученика из поколения помоложе и дочь с зятем. Месяцем позже к команде добавился Рафаил Аронович Лашевский, матерый электронщик с объединения "Светлана". Асинхроникой он никогда не занимался, но его участие призвано было усилить инженерную силу группы в преддверии долгожданной смычки с мировой индустрией полупроводников.
Тогда казалось непонятным, с какой это радости провинциальный японский университет вдруг набирает такую прорву русскоязычного народу. Объяснилось уже после приезда, когда основатель и первый ректор университета профессор Тосиясу Кунии посетил с плановым визитом нашу лабораторию. Мы презентовали ему фотоальбом с красотами Санкт-Петербурга. Ректор посмотрел на обложку и вздохнул:
- Переименовали… Очень жаль… Ленин был великий человек. Сталин извратил его учение. Он дискредитировал идеи социализма… Очень жаль…
На лицах русскоязычных профессоров застыла неловкая улыбка. Когда ректор пожал всем руки и вышел, у кого-то вырвалось:
- Он что, идиот? Не понимает?
Нет, конечно, профессор Кунии не был идиотом. Совсем наоборот - он был всемирно известным ученым, выдающимся администратором и заядлым горнолыжником. Просто он принадлежал к романтическому поколению японских шестидесятников. К той его части, которая еще до всякой битломании успела очароваться Гагариным, собакой Лайкой и песней "Огонек". Слова "русский", "социалистический" и "хороший" для многих из этого поколения так и остались синонимами на всю жизнь. Возможно, профессор и в самом деле не понимал каких-то тонкостей - но внушительная русская колония с радостью простила ему политическую близорукость. Многотомное собрание Маркса и Энгельса в университетской библиотеке никому не мешало жить, работать и приумножать научные знания.
1993 год был годом больших надежд. Только что открытый в старинном самурайском городе компьютерный университет - первый международный университет на Японских островах - виделся великим прорывом в светлое космополитическое будущее, нашпигованное новыми технологиями. Всяк попавший туда ждал от судьбы невиданных щедрот. Профессор Варшавский не был исключением. Асинхроника - его любимое, теперь уже взрослое детище - громко стучалась и царапалась в кремниевые двери. Казалось, уж теперь-то, когда старые синхронные подходы окончательно себя исчерпали, электронные гиганты должны наконец прислушаться к новым идеям из самого передового университета самой полупроводниковой державы. Масштабный промышленный проект рисовался воображению зримо и осязаемо. Оставалось лишь раскинуть удочки и дождаться клева.
Я тоже был захвачен надеждами. Мне очень нравилось происходящее вокруг. Меня воодушевляла атмосфера великого прорыва, королевские условия для работы и высокое доверие. Я усердно штудировал труды патриархов асинхроники, дотошно вникал во все теоретические тонкости, азартно предвкушал участие в небывалом инженерном проекте - и совсем не догадывался, что у судьбы по этому вопросу есть свое мнение. Весьма и весьма отличное от моего.
Говорят, что в Австралии раны и ссадины затягиваются быстрее. И наоборот, в каком-нибудь африканском болоте мелкая царапинка за пару дней превращается в гниющую язву. Таким существенным бывает влияние климата и вообще географических условий на организм. Удивительнее всего то, что влияние географии не исчерпывается организмом, оно охватывает и межорганизменные связи - иначе не объяснить произошедшего в Японии с моей семейной жизнью. То, что казалось еле заметными царапинками, за считанные месяцы вдруг распухло, раздулось, переросло в гангрену и похоронило к чертям собачьим то, что что казалось счастливым и незыблемым. В апреле девяносто третьего мы приехали в Айдзу, в августе стало понятно, что процесс необратим, а в январе я остался без жены, но зато с тестем и тещей.
Двенадцать лет спустя все это вспоминается с философической усмешкой. Тогда воспринималось несколько иначе. Как бы там ни было, приходилось жить дальше. Возвращаться вслед за женой в Россию особого смысла не было. В Японии же меня держали, во-первых, ожидания, связанные в проектами тестя, а во-вторых, стойкий интерес к японскому языку и письменности. Все мои мнемонические идеи к тому времени уже родились и оформились, но держались пока на заднем плане. На переднем была асинхроника.
Участок научного фронта, на который меня тогда бросили, был связан с токовыми индикаторами. Их идея состояла в следующем: в синхронных схемах, построенных по КМОП-технологии, ток протекает только во время переходного процесса, а по его завершении течь перестает. Это позволяло построить запрос-ответное взаимодействие асинхронных устройств с синхронными и в перспективе внедрить асинхронные новации в уже существующую синхронную схемотехнику. Синхронные схемы с подключенными к ним токовыми индикаторами работали бы как асинхронные. Идея была довольно изящной, нужно было ее зафиксировать в виде отчета. За написание такого отчета и посадили меня.
Просто перелагать текст с русского на английский и рисовать картинки мне было скучно. Я пристрастно изучил проблему и пришел к смелому выводу: токовый индикатор работает слишком медленно, его быстродействие можно значительно повысить, если кардинально переработать логическую схему. А придя к этому смелому выводу, я незамедлительно пустился в техническое творчество - частично для отвлечения от семейных катаклизмов, а частично из бескорыстной любви к искусству логического проектирования.
Категорически настаивал бы здесь на слове "искусство".
Сложилось так, что я всегда много общался и сейчас много общаюсь с чистыми гуманитариями, постоянно сталкиваясь со специфическим гуманитарным снобизмом. Мол, искусство - это по нашей части, это мы имеем дело с искусством, а там, где дышит интеграл, искусством не пахнет и пахнуть не должно. Не согласен с этим в принципе и никогда не соглашусь.
Сталкивался я и со снобизмом иного рода, менее радикальным - со снобизмом аналоговым. Помню одного преподавателя, который читал нам лекции по теории автоматического управления. Вот, - говорил он, - вот кривая. Она красивая, эта кривая, вы видите? У нее красивые изгибы, в ней дышит интеграл. А что там в этих ваших логических схемах, в этой вашей "цифре"? Единички и нолики, нолики и единички. Смешно и скучно.