Крепость души моей
Шрифт:
Оглянулась не Дашка – бывшая.
Я окаменел от ужаса. Предчувствие беды сомкнулось над головой, объяло меня до души моей. Бывшая смотрела сухими, блестящими глазами, я ждал, машина ехала. Когда бывшая села, как полагается, я сперва не поверил, что обошлось. Но спустя минуту, там, за чертой, бывшая обернулась снова.
Во взгляде ее царило равнодушие.
Дашка, сиди прямо. Не оборачивайся. Я не хочу это видеть.
Я вздрогнул. Я и не знал, что вокруг полно людей.
Я оглянулся.
Теперь мне можно было оглядываться.
06:12
…первыми взлетели на воздух заправки…
Старики.
Мужчины. Женщины.
Врачи.
Бомжи.
Политики.
Безработные.
Домашние хозяйки.
Большинство осталось сидеть по квартирам, в родных стенах. Львиная доля, считай, миллион. Лимон, сказал бы Алик Бабушка. Но и тех, кто вышел к рассвету на окружную, по всему периметру, хватило, чтобы город почувствовал себя в оцеплении. Казалось, люди ждут фейерверка, праздничного салюта на день Победы – плечом к плечу, затаив дыхание, боясь произнести лишнее слово. Гладкая кожа, морщины, пальцы музыкантов и грузчиков, ревматизм, близорукость, сто двадцать в жиме лежа, складка между бровями, сотня до зарплаты, соточка к пиву, артрит, тахикардия, два тридцать в прыжке, посредников не беспокоить, фирма гарантирует, мозоли, ободранные коленки, ролики, скейты, костыли, двери закрываются, следующая станция…
И двое ангелов.
Где бы ты ни стоял, от лесопарка до поворота на Жихарь, везде были ангелы. В костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке, в костюме, в гавайке… Второе, внешнее оцепление; двое, назначившие себя легионом. Зной сгущался над ними, превращаясь в приговор. Воздух дрожал, готовясь сбежать в иные края – или выгореть дотла, до темного удушья. Не сговариваясь, ангелы повернулись к людям спинами и пошли прочь. Вопреки всем законам перспективы, они не становились меньше – напротив, росли, увеличивались. Хлестнули наотмашь крылья: сотни мечей, слитых в убийственное оперение. Ветер, ринувшись к толпе, сбивал людей с ног, сёк плетью из каленой проволоки. Ангелы шли, не оглядываясь, обнуленные до равнодушия, и когда их головы сравнялись с вершинами матерых дубов, ангелы стали огнем.
Огненные исполины срастались в единое целое. Кольцо пламени взметнуло жадные языки к небу, обратив мутную серость в пожар. Кармин, пурпур, багрянец; желток, охра… Жар выедал глаза. Сохли губы, саднило кожу. Пламя раскачивалось армией королевских кобр. Изгибалось ордой бесстыжих танцовщиц из стрип-баров. Вставало серией взрывов, сделав все поля минными. И наконец двинулось на город, смыкая кольцо.
Первыми взлетели на воздух заправки.
Горящий бензин растекался во все стороны. Обломки резервуаров крушили жалкую свору киосков, притулившихся рядом. Смятые в хлам, катились жестяные банки с «Кока-колой» и «Туборгом»; лопались, испаряя взбесившийся кипяток. Шланги – кубло гибнущих змей – извивались, корчились, плавились. С большой высоты упала ярко-красная колонка для дизтоплива; за ней – вторая. Дверцы от металлических ящиков отлетели к трассе. Краска на дверцах шла пузырями.
Горел аэропорт. Бились в агонии, тщетно мечтая уйти путями небес, умирающие драконы – «Боинги» на летном поле. Делалась мягкой сталь терминалов; брызгами летели стекла. Горелой резиной несло от автобусов и такси, брошенных на стоянке. Словно пьяный, качался бетонный забор. Когда он рухнул, звука падения не было слышно – все перекрыл рев огня.
Над очистными сооружениями вставало бурое облако. Вонь ползла больной старухой, всхлипывая и причитая. Насосные станции, основной и дублирующий коллектор, комплексы биологической очистки – все делалось прахом, бесполезной рухлядью. Высыхал, трескался массив илового осадка. Пар ворочался медведем в берлоге – грязный, запаршивевший, клокочущий глоткой зверь. Лез наружу, превращая район в баню.
Обугливались многоэтажки спальных районов. Огонь жрал их, как ребенок-дебил – хрустящую «соломку»: чавкал, сопел, пускал скверно пахнущие слюни. Обгрызал балконы, сплевывая остекление; слизывал дорожки расплавленного битума. Дома кренились, сдавались победителю, накрывали пространство лавиной кирпича, блоков и сухого цемента. Детские площадки, гаражи, школы целиком скрывались под оползнями.
Метро стало крематорием. Плотные массы жара неслись по тоннелям, завывая волчьей стаей. Их движение подхватывало составы, обдирало на ходу стены вагонов, гнало скелеты по жерлам путей – и выбрасывало на обезумевшие станции. В переходах стоял гул: ровный, мощный. Потолки проседали, из труб, ломающихся под своей тяжестью, хлестала вода, закипая.
На месте здания обладминистрации бушевал костер.
Горисполком сгорел минутой раньше.
Падали памятники: мягкой делалась бронза, крошился гранит постаментов. На подземных автостоянках задыхались четырехколесные динозавры. Пятизвездочный отель в центре окутался черным дымом. Роняя галереи, связывающие корпуса, весь в стеклянной пыли, отель валился на соседнюю гостиницу, из недорогих, будто насильник на жертву. Когда они столкнулись, запылал сквер напротив. В огне призраком вставал куб оперного театра, держась до последнего. Пересохшие фонтаны молили о капле воды. Карточным домиком сложился киноконцертный зал. Земля содрогнулась – это упала громада университета. И еще раз, когда пал Дом Государственной промышленности. И еще – областная клиническая больница. Дальше земля вздрагивала постоянно, не считая павших.
Горело.
Пылало.
Вспыхивало.
А когда отгорело и отпылало, на руинах зашевелились люди.
08:32
…листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков…
– Почему нас не взяли на небо? – спросила девочка Света.
– Что? – крикнул дядя Яша. – Что ты говоришь?
Он плохо слышал.
– Почему не взяли? К бабушке?
– Не заслужили, – ответил дядя Яша.
В дыму и копоти, в пепле и саже – живые, живые, живые. Среди битого кирпича и схватившихся, тускло блестящих лужиц металла. На развалинах университета. В погребальных склепах метро. В обугленной опере. Все, сколько было. Все без исключения. Озираясь, держась за сердце, кусая губы. На грани инфаркта. На краю безумия. На окружной, глядя на ангелов воспаленными, полуослепшими глазами. Спрашивая без слов, не веря самим себе.
И во второй раз ударили крылья.
Прошлый огонь был жалок перед нынешним. Гнев ангелов клубился от земли до неба – багровый, в сполохах молний. Где-то били в литавры, веля кладбищам встать. Ветер нес бурю, буря грозила ураганом. Исполины, сотканные из буйствующих солнц, сомкнулись вокруг воплощенной разрухи, взяли в осаду. В одну реку не входят дважды, но трижды и семижды сокрушают царства. Пламя возвращалось подвести итог.
Деревья роняли последнюю листву.
Листья, листья, листья. Желтые, красные, бурые. С ржавчиной по краю. С упрямой зеленью вдоль жилок. Ломкие, сухие. Они шуршали по асфальту, пачкаясь в саже и пепле. Закручивались смерчиками, сцеплялись в венки, гирлянды. Вдоль окружной – листья, листья. Шепот, шелест, шорох. Прах к праху. Тлен к тлену. Бок о бок. Спина к спине.
Откуда столько?
Ветер вцепился в листвяной занавес. Дернул за край, поволок; взметнул к тучам, набухшим грозой. Навстречу огню и пламени, рыжим, как осенний лист клена, золотым, словно кудри липы в октябре; красное – резное кружево рябины, матово-желтое – крона дуба, медовое – вяз, зеленое, отчаянно-зеленое до финальных дней листопада – ива и ольха…
Стена сошлась со стеной.
Огонь бился грудью в бастионы листвы. Горели тысячи, их сменяли мириады. Казалось, облетают все деревья, какие есть, были, будут – сегодня, завтра, сто лет тому. Огонь пожирал, отрыгивал и вновь, хрипя пылающей глоткой, приступал к пиршеству. Ревело пламя, ворочаясь в жухлой трясине. Языки цвета запекшейся крови хватались за пучки хрупкой, иссохшей плоти, сжигали их дотла и, утратив опору, обрывались вниз, все глубже и глубже. Поначалу густо-черный, дым бледнел, делаясь сизым – оперение голубя, полировка стали, запотевшей от дыхания.