Крепость души моей
Шрифт:
– Да. В остальном – будет, как назначено.
– Сволочь, – прохрипел Дорфман. – Ну ты и сволочь…
17:03
…даром! Берите даром…
Метро, как ни странно, работало. И даже поезд пришел сразу. В вагоне было пусто – человек шесть-семь от силы. Глянец рекламы, облепившей стены: ноутбуки в кредит под 0 %, банковские депозиты, курсы английского… Кому это будет нужно завтра? Кому это нужно уже сейчас?
На выходе, у троллейбусного круга,
Они видели меня по телевизору! Наш разговор с ангелом. Как бывшая – нас с Алёной в ресторане. Все видели, все знают…
У бетонного забора, выкрашенного идиотской светло-розовой краской, сидели цветочницы. Розы на любой вкус; гвоздики, тюльпаны, гладиолусы… По большей части тетки были дородные, в теле, с одинаковым, надменно-недовольным выражением на лицах. Я прошелся вдоль строя и остановился возле крайней: сухонькой, печальной старушки. Несмотря на духоту, женщина надела строгое коричневое платье с белым воротничком. Голову ее покрывал черный платок. Школьная учительница на пенсии? Пенсия маловата, вот и приторговывает цветами со своего участка…
У старушки были только астры. Махровые, пушистые.
– Почём ваши астры?
Тетки, как по команде, повернулись в нашу сторону.
– А сколько дадите…
Я растерялся.
– Нет денег, – старушка поняла меня по-своему, – так берите.
Слух у теток оказался отменный. Без команды они рассчитались на «первый-второй»: первые фыркнули, оскорбленные в лучших чувствах, вторые поджали губы, отчего рты превратились в куриные гузки. Одна отвлеклась: к ней подошел покупатель.
– …двести, – услышал я. – Голландская роза, дешевле не найдете.
К воротам кладбища с грохотом и лязгом подкатил самосвал. Встал, едва не упершись в чугунную решетку, извергнул напоследок облако вонючей гари.
– Куда прешь?! Сдурел…
Вместо ответа самосвал задрожал, как в лихорадке. Кузов его начал рывками подниматься. Откинулся незакрепленный задний борт, на асфальт с шелестом хлынул поток цветов. Благоухающая гора росла, самосвал сдал еще чуточку вперед, едва не разбив о решетку левую фару – и из кузова высыпались последние флоксы и хризантемы. Из кабины, с правой стороны, спрыгнул на землю молодой, но уже лысый парень. Он был одет в белую накрахмаленную рубашку и черные джинсы.
– Даром! Берите даром!
Лысый надрывался, перекрикивая урчание двигателя и лязг опускающегося кузова. «…даром!» – крикнул он в упавшей вдруг тишине. Поперхнулся, закашлялся; умолк. Видно, сообразил, где находится, что ворота кладбища – не то место, где орут во всю глотку. Перхая в кулак, морщась, лысый сделал приглашающий жест: берите, кому надо.
Груда цветов смахивала на могильный курган. Никто не спешил подойти.
– У вас два десятка наберется? – спросил я старушку.
Та кивнула и, словно прочтя мои мысли, принялась собирать два букета – по десять астр в каждом. Я протянул ей крупную купюру. Старушка достала кошелек, ища сдачу, но я махнул рукой и пошел к калитке.
К прейскуранту ритуальных услуг, висевшему на входе, добавилась написанная от руки строчка: «Срочная роспись траурных лент». Под прейскурантом – почетный караул – выстроилась дюжина венков. По центральной аллее шли люди. В обе стороны – вглубь кладбища и назад, к воротам. В толпе мне полегчало. Здесь никто не смотрел друг на друга. Живые потеряли интерес к живым. Взгляды скользили по надгробьям, по надписям. «Сергей Петрович Боярышников. 11.03.1907 – 07.07.1995.» На памятнике – профиль мужчины в пиджаке с орденами.
– Хорошо пожил, – сказали рядом. – Всего двух лет до девяноста не дотянул…
Памятник Сергею Петровичу был тщательно вымыт, сорняки вокруг могилы выполоты. На слегка просевшем холмике лежала россыпь желтых лилий. Соседние могилы тоже были прибраны. Женщина в темном платье протирала надгробие влажной губкой. По другую сторону аллеи старик красил оградку серебрянкой. Руки его дрожали, песок вокруг блестел серебром.
В кармане заерзал мобильник, переведенный в виброрежим. Я глянул на высветившийся номер – и прервал связь. Звонила Алёна. Она трижды звонила мне сегодня, и всякий раз я сбрасывал соединение. Это надо перетерпеть, как боль от бормашины. Завтра я уеду и даже терзаться не стану. Обнуление души до равнодушия; условие, поставленное ангелами.
Все начнется с чистого листа.
Замедлив шаги, я сообразил, что проморгал нужный поворот. Все боковые аллеи выглядели одинаково. Немудрено: и раз в год сюда не прихожу. У свежевырытой ямы на табуретках, покрытых рушниками, стоял гроб. Вокруг собралась толпа, гудя растревоженным роем пчел. Люди старались говорить тихо, но их было слишком много. Разве мог кто-то взять и умереть сейчас, накануне Дня Гнева? Это казалось противоестественным.
– …восемьдесят шесть…
– Дай бог всякому…
– …санитаркой в областной…
– Правнука весной женила…
– Это хорошо…
– Во сне отошла, и не заметили…
– Дай бог всякому…
Гомонили, переминались с ноги на ногу. Вислоусый дядька, похожий на казака с картины Репина; горбоносый армянин с угрюмым сыном-подростком; пожилая еврейская чета; еще, еще… Заплаканные родственники покойной озирались в растерянности. Вокруг собрались незнакомцы. Гнать нельзя – вроде как почтить память пришли; а что делать – загадка.
Гроб на ремнях опустили в яму. Родичи бросили на крышку по горсти земли, и двое пьяненьких могильщиков заработали лопатами. Когда холм утрамбовали, казак вдруг сказал басом: «Я щас!» – и с неприличной поспешностью куда-то убежал. Вскоре он вернулся с благоухающей охапкой хризантем. Высыпал, почти выронил ношу на могилу, перекрестился: «Земля пухом…» Вслед за казаком к воротам потянулись остальные. Возвращались, несли цветы. Холм уже скрылся под ними, а цветочный курган, перебираясь на руках людей от самосвала к могиле, все рос и рос.