Крепость души моей
Шрифт:
– Пахал!.. как проклятый…
Стайка джинсов. Кожаная куртка. Платья.
– Горб ломал…
Мобильник. В ствол тополя – хрясь! Другой мобильник.
Третий.
– На что я жизнь угробил?! На это говно?!
Ноутбук – об асфальт. Туфли – пару за парой.
– Юрочка! Что ж ты делаешь? Юрочка!
Жена Юрки не плакала – выла.
В окнах замаячили тени. Люди прислушивались. Всматривались. Тайком, украдкой; исподтишка. Люди боялись высунуться до пояса, выйти, встать в окне во весь рост. Юркин бунт, осмысленный и безнадежный, превратился в точку, жирную, как масляное пятно на скатерти, в подведение итогов. Дед-лайн, черта, из-за которой не возвращаются. Юрка и сам почуял неладное. Напоследок шмякнув оземь кофейный сервиз на шесть персон, он выматерился севшим голосом и убрался на кухню. Вскоре там зажегся свет.
Люди смотрели. Ждали.
Дверь подъезда распахнулась. На улицу, рыдая, выбежала Тоня, Юркина жена. Она кинулась к горе хлама, хватая шубку, плеер, баюкая на груди пару джинсов. Пара штанин обвисла подрезанными крыльями. Звериная, безъязыкая тоска слышалась в Тонькином вое. Так бьются над покойником. Когда она стала целовать обломки ноутбука, я не выдержал, ушел.
Надо собираться, думал я.
Пьеро
День гнева
05:03
…нет, так нельзя…
– Ты едешь или нет?
Я молчал. Судорожно пытался ответить и не мог. Муж бывшей поставил меня перед выбором, как перед стенкой. Раздайся команда: «Пли», грянь залп, и я, сползая по щербатому кирпичу, поблагодарил бы за милость. Умереть было легче, чем выбирать.
– Это твои вещи? – он указал на рюкзак.
– Да.
– Все, что ли?
– Да.
– Паспорт? Деньги?
– Взял.
Он снова перевел взгляд на рюкзак. Маленький, выцветший.
– Больше ничего?
– Хватит.
– Ненадежный ты чувак, – сказал муж бывшей.
Я пожал плечами:
– Ничего. Как-нибудь.
Он заглянул в комнату. На кухню. В ванную.
– Что-то ищешь? – спросил я.
– Все, – сказал муж бывшей. – Погнали. Спасаемся…
– Спасаемся?
Я смеялся, не в силах остановиться. Хохот захлестнул меня волной, девятым валом, я тонул в колючих, злых смешинках. Муж бывшей смотрел на меня с сочувствием. Странная гримаса коверкала его лицо. Впору было поверить, что сейчас его разобьет инсульт. Ты тоже стоишь перед выбором, подумал я. Только я не знаю, перед каким.
– Ненадежный ты чувак, – повторил он. – Нет, так нельзя.
И ударил с правой.
В голове разорвалась бомба. Я не упал – сел, сползая по обоям. Наклонился вперед, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, и тогда он ударил еще раз.
Все закончилось.
05:36
…открывай ворота…
– …семнадцатый едет?
– Кто? А, да, конечно.
– Пусть скажет.
– Он спит. Нервы. Умаялся, сами понимаете…
– Пусть скажет.
– Он принял снотворное. Донормил, две таблетки.
– Ничего. Он скажет.
Острый палец ввинтился мне в мозг. Боли не было. Палец проникал все глубже, словно моя голова распухла вдесятеро. Когда мозг пробили насквозь, я очнулся. Сиденье водителя рядом со мной пустовало. Муж бывшей мялся снаружи, возле ангела в костюме. Ангел в гавайке стоял у машины, упираясь острым ногтем мне в переносицу. Сзади, на пассажирских сиденьях, тяжело дышали остальные: бывшая, Дашка, парни. Молчали; когда я обернулся, как по команде, отвели взгляды.
Я вылез из салона.
Серость. Скоро рассвет. Жара. Дикая, оглушающая жара. Асфальт плыл под ногами. Деревья на обочинах были похожи на рыбьи скелеты. Листья, свернутые в трубочки; жухлые, бурые, ломкие листья грудами валялись на высохшей траве. Я не видел их. Я чуял запах: горький, щекочущий ноздри. Слышал шуршанье: тихое, похожее на мышиную возню. В него контрапунктом вплетался рокот мотора.
– Ты бы иначе не поехал, – сказал муж бывшей. – Ты такой…
Я молчал.
– Я с самого начала ждал от тебя подляны. Ты ненадежный.
Жара. Серость. Окружная.
– У меня не было другого выхода. Я своих спасал.
– Извиняешься? – спросил я.
Он кивнул.
– Ты едешь доброй волей? – перебил нас ангел в гавайке.
Я смотрел на автомобиль. На лица за стеклами. Бывшая. Дашка; Пашка и Сашка. Представилось, как муж бывшей затаскивает меня, бесчувственного, в салон. Устраивает на сиденье рядом с собой. Объясняет: ненадежный чувак, я не мог иначе… Они кивают: да. Нельзя иначе. Смотрят мне в затылок. Всю дорогу от моего дома до окружной они смотрят мне в затылок, едва возвышающийся над краем сиденья. Меня клонит вбок, муж бывшей правой рукой сдвигает меня – манекен, символ спасения – обратно. А они смотрят. Кивают: да. Иначе нельзя.
– Доброй, – сказал я. – Пропускай.
– Врешь, – сказал ангел.
– Твое-то какое дело? Обещал выпустить? Ну, давай…
– Останешься?
Нутром я почувствовал: машина заледенела. Сверху донизу. Жара дышала раскаленной печью, бессильна растопить этот лед. Дашка прилипла носом к стеклу. Я не видел ее лица: белое, бесформенное пятно. На пятне распахнулись два черных провала.
– Если я останусь, они погибнут. Открывай ворота…
– Погибнут? Почему?
– Ты решил пощадить город?
– Нет. Отвечай, не юли.
– Без меня, – чудилось, что я беседую с умственно неполноценным, – ты их не выпустишь. Хочешь, чтобы я взял грех на душу? Без меня ты их не выпустишь…
– Выпущу, – сказал ангел. – Оставайся.
И махнул рукой.
Муж бывшей кинулся за руль. Со всей силы захлопнул дверцу. Тронул с места: осторожно, боясь разбиться о преграду-невидимку. Машина удалялась, еле слышно шурша шинами. Кричи, думал я. Громче кричи. Они услышат, остановятся; подберут. Ты добежишь, догонишь. Мой рюкзак, думал я. Он уезжает в багажнике. С паспортом и бумажником. Дашка, думал я, не оглядывайся. Ты только не оглядывайся, от этих ангелов всего можно ожидать…