Крепость
Шрифт:
Острили, злословили. Тимашев отмалчивался, он чувствовал себя подавленным со вчерашнего вечера, а приятели приставали к нему, не сбреет ли он бороду, чтоб не сердить начальство. Несмотря на сосущее чувство пустоты, угнездившейся где-то в желудке, которую не заполнить было ни питьем, ни едой, Илья, усмехаясь, все же сказал, что никогда не побреется, поскольку сначала человек лишается бороды, потом лысеет - так происходит эволюция головы в задницу.
– Однако твой любимец Чаадаев был не только безбород, но и лыс, сказал Саша Паладин, повернув к Илье свое безбородое, словно помятое, со слегка приподнятыми вверх щеками лицо. Саша был наблюдателен, памятлив, остер, ходок по бабам... А отец его - весьма крупный партийный чиновник союзного масштаба, и это льстило вольнолюбцам из "стекляшки", что их приятель - из Сыновей.
"Лучше
– Чаадаев в другое время и в другом пространстве жил, - ответил он, не глядя на Сашу.
– Уж больно ты серьезен, друг мой Илья. Это какое же у нас, по-твоему, время и пространство?
– не отставал тот.
– У нас, душа моя, хронотоп развитого социализма, - пьяно ухмыльнулся через весь стол Боб Лундин.
Илья на минуту полуприкрыл глаза, отключившись от разговора: алкогольная раскованность отчасти давала ему на это право.
Вчера жена не пришла ночевать, сын сказал, что она звонила от подруги и останется там. Что ж, дело житейское. Перезванивать и проверять он не стал. Не чувствовал себя вправе: слишком сам был грешен. Да и доверял ей до последнего времени, а на этот раз даже твердо был уверен, что сегодня ничего и не может быть. Потому что Паладин остался дома, с семьей. Паладин, его почти лучший друг, знавший все его похождения и грехи... Вот это и было вчерашним ударом, когда в гостях у Паладина, листая книги его небольшой библиотеки, пока Саша ходил за вином, он внезапно обнаружил Элкину записку со стихами, равнодушно положенную меж страниц. Саше даже в голову не пришло, что ее могут обнаружить. Илья сунул записку в карман. В автобусе по дороге домой перечитал. Стихи показались ему любовными. Ноги отнимались, еле до квартиры добрался. Только там взял себя в руки, твердя сквозь зубы: "Сам виноват". И тут случился жуткий скандал с сыном, который выскочил за дверь и явился только к часу ночи, а до часу, психуя, как бы с парнем чего не случилось, Илья курил сигарету за сигаретой и, проклиная себя, несколько раз брался за телефонную трубку, набирая известные ему номера друзей Антона.
Он болезненно представлял себе, как Элка со свойственным ей говорливым темпераментом уже в который раз обсуждает с подругой Танькой свою ситуацию. Эту Таньку он знал, однажды даже переспал с ней и понимал, что верность этой подруги весьма сомнительна. Но понимал также, что существует на свете и женская солидарность и что-нибудь Танька ей присоветует, и прежде всего молчать и терпеть. А что ему делать?
Между тем за столом шло обсуждение фундаментальных вопросов советского быта. Говорили о перебоях с продуктами, которые начались уже давно, и ситуация все ухудшалась, и всем это было ясно, но также было ясно, что ничего поделать нельзя. В магазинах стояли бесконечные очереди, в которых практически жили терпеливые жители столицы; толпы людей на электричках и экскурсионных автобусах приезжали в Москву из среднерусских городов, наполняя мешки, рюкзаки и огромные сетки-авоськи колбасой, консервами, апельсинами. Сидевшие за столом обо всем этом говорили, видя в своих речах доказательство собственной независимости и напряженной духовной жизни. Уговаривали друг друга, что на Западе изобилие, передавали слух, что Сашка Зиновьев, очутившись в ФРГ и увидев тамошние витрины магазинов, воскликнул: "Бедный мой народ! Если б он только знал, что такое возможно!" Даже простодушный Вася Скоков выкрикнул:
– У них борьба за жизнь, а у нас за существование!
– Вот именно. Я хочу...
– поднялся местный Сократ и доктор философских наук Ведрин, но его прервали.
– Пусть Скоков обождет со своим существованием, а ты обожди со своим хотением, - встал навстречу ему Боб Лундин, сотрудник и приятель Ильи по журналу. Тощий, с худым, вытянутым лицом, огромным горбатым носом и голубыми глазами, он улыбался и тянулся стаканом к доктору наук, перегибаясь через стол своим длинным телом.
– Ты скажи, откуда деньги на водку, если ни у кого денег нет? Социологическая загадка.
– Постой, Боб, не галди, - протянул руку над столом Мишка Ведрин в сбившейся под пиджаком серой водолазке с искрой, обнажившей круглое, толстое брюхо.
– Я тебе отвечу. Понимаешь, ну, все вы, наверное, помните Гешку, Левки Помадова приятеля... Да. Так
– Здорово! Прямо кино!
– не давая Бобу ответить, возликовал Скоков. За бугром такого нет.
Паладин, махнув рукой, потребовал общего внимания.
– Наш друг напомнил мне историю с покойным Левкой Помадовым, в память которого предлагаю выпить, а потом расскажу.
Молча, со значительными, глубокомысленными лицами выпили.
– Является как-то Левка в редакцию в свежем костюме и при галстуке, посверкивал Саша своими маленькими глазками, - случай, как помните, нечастый. В Цека собрался. Но там визит перенесли на следующий день. Мы слегка клюкнули. Взяли еще, а Левка все боялся за партбилет, как бы его не потерять. Он его с собой взял, чтоб в Цека идти. Ну, я его к себе повез, на дому все же безопаснее. Сели, выпили. Манечка картошки нажарила. Тут ему что-то в башку взбрело, навязчивые идеи у Левки спьяну часто бывали, как все мы знаем. Пошел в комнату, где ему уже Манечка постелила, и на всякий случай партбилет там припрятал. Вернулся спокойный, расслабился, ну, тут уж и дал себе волю - нарезался в свое удовольствие. К часу разбрелись по комнатам. А часа в четыре меня Манечка будит, перепуганная, вся дрожит. Слышу - в Левкиной комнате жуткий грохот. Вскакиваю, бегу, включаю свет. Левка, распатланный, волосы в разные стороны торчат, очечки едва на носу держатся, в длинных семейных трусах, стоит у книжной полки, подвывает и вываливает книгу за книгой на пол. Оказывается, он спьяну спрятал партбилет в одну из книг, а ночью вдруг проснулся в страшном кошмаре, что забыл, в какую именно, и теперь никогда не найдет. Ну, конечно, нашли.
За исключением Тимашева и Боба Лундина остальные были партийными. Смех был нервный и кислый, искреннее всех смеялся сам Саша Паладин.
– Да. Сурово, - сказал доктор наук.
– Крепко мы все повязаны. Homo soveticus! Это про всех нас.
– Давай разливай, - сказал Паладин.
Они чокнулись и, проглотив по полстакана дешевой "андроповки", заели остатками капустного салата с корочкой хлеба.
– Мужики, вы в редакцию?
– вдруг спросил Илья. Он и сам туда собирался, но внезапно передумал.
– А ты?
– осведомился Вася Скоков.
– Я нет. Если начальство хватится, то я, естественно, где-то в редакции. Ну, или только что вышел, с автором поговорить...
– А если позвонит твоя жена Элка? Что ей сказать?
– ласково-понимающим голосом спросил Саша Паладин.
– Это уж смотря по тому, к кому ты лучше относишься, - произнес Илья, глядя в сторону.
– Не понял, - побледнев, удивился Паладин.
– Странно, - по-прежнему не глядя на него, ответил Илья напряженно.
– Кончай ссориться, ребята!
– бросился их разнимать Вася Скоков. Илья принужденно улыбнулся и повернулся к Бобу Лундину, теребившему его за плечо.
– С тебя, моя радость, бутылка за сокрытие места твоего непребывания. Боб, длинный, в длинном замшевом пиджаке, стоял во весь рост, пошатываясь и подняв кверху указательный палец.
– Опять к киске поехал?
Вместо ответа Илья подтверждающе ухмыльнулся, чтобы не разочаровывать его. На улице дул ветер. Тимашев свернул в метро, а приятели пошли наискосок через шоссе. Издали казалось, что их уносит ветром.