Крепость
Шрифт:
Старик недоуменно пожимает плечами и эхом вторит: «Посмотреть? Полагаю, ты не имеешь в виду «посмотреть Вторжение»?» — «Именно. А сейчас мы ехали через Сен-Мало, Морле…» — «Кто это МЫ?» — «У меня есть водитель».
Старик раздраженно качает головой: «Значит, у вас был приказ выехать на линию фронта Вторжения?» — «В известной степени — да.» — «Участие в морских операциях?» — «Так точно. В Дьепе — на тральщике, в Гавре — на катерах. Но ничего особенного там не было.» — «Ну-ну, — произносит Старик. — А как насчет линии фронта Вторжения?» — «Попутно, так сказать. Моя командировка предписывает мне поездку от Берлина до Бреста.» — «Тебе пришлось кое-что повидать…» — «Да.» — «Раньше ты был более разговорчивым…»
Хотя Старик то и дело подбивает меня на рассказ, стараюсь давать короткие ответы на его вопросы. Сам себя не узнаю. Хочется ущипнуть себя, дабы удостовериться, что я не сплю и это действительно я.
Воздух в комнате кажется густым и тяжелым. Почему окна закрыты? Пока Старик молчит, решаюсь осмотреться. Насколько возможно, не вертя головой. Ужаснее и неприятнее его офис обставить было нельзя: На полу разодранная дорожка, гадкая имитация восточного ковра, трехногий скрюченный торшер с лампой без абажура. На окнах нет штор.
Насколько я знаю Старика, ему нравится такой спартанский стиль. На стене, за его головой, висит невыразительная фотография Гроссадмирала, предписанная для таких кабинетов каким-нибудь умником. Это портрет с «дубинкой» в руке, адмиральским жезлом, изготовленным мюнхенским ювелиром Вильмом.
«Было относительно тихо, я имею в виду, на дороге», — выдавливаю, наконец, так как тишина начинает угнетать. И добавляю: «Для посадки на катер я приказ получил лично от своего шефа в Париже. Вот бы уж порадовался, увидев меня разорванным в клочья…» Эти слова легко соскочили с моих губ, и я попадаю в дурацкое положение: «Тут я решил несколько прервать свою миссию — и ноги в руки — прямехонько в Брест…»
Старик интересуется, как было в Берлине, конкретно у Геббельса.
«Я видел его на расстоянии вытянутой руки…» — «Почему так?» — «Господин Доктор «Победные уста» как раз в тот момент был вызван к Фюреру и не имел время на беседу со мной.»
Старик удивленно поднял одну бровь и задумчиво произнес: «В таком случае, вот что я тебе скажу: С такими твоими речами, я бы, на твоем месте, поостерегся. Здесь вовсе не кают-компания подлодки.»
Это понятно. Но все равно спрашиваю: «Конец передачи?» — «Так точно!» — бросает Старик и вкладывает в это «Так точно» грубую резкость. Затем, немного помолчав, добавляет: «Что ты вообще еще натворил? Я имею в виду, что ты сотворил раньше этой твоей поездки?» — «Огромные коробки для Дома Точных Искусств» — «Это твое изобретение «точные» искусства?» — «А то! В любом случае это не было скучным занятием. Налеты бомбардировщиков в Берлине и Мюнхене, атака штурмовиков прямо на наш поезд — все это создавала неповторимую прелесть присутствия на линии фронта посреди рейха… Кроме того, занимался своей книгой «Охотник в мировом море» — «Разве этот славный труд еще не стал достоянием народа?» — «Нет. Но в настоящее время должен быть отпечатан в Норвегии» — «Прямо-таки в Норвегии?» — «точно! Ты же наверное пережил этот театр?» — «Здесь он не хуже» — «Подлец тот, кто этого не видит.»
Внезапно вижу себя словно со стороны: Как мы сидим и ведем разговор ни о чем, и как бы, между прочим. Внутренне кляну себя за то, что никак не выдавлю из себя два разрывающих меня вопроса: где Симона? Что вообще произошло?
«Твой зампотылу, собственно говоря, что это за фигура?» — невольно срывается совершенно другой вопрос с моих губ.
Старик, не медля, отвечает: «В его отношении нам завидует все атлантическое побережье. И это правильно. Наш Мангольд обмыт всеми водами, делает все, что нам надо и даже иногда больше того» — «Звучит как речь защитника в суде! А я ничего не имею против него» — «Ой ли?» — «Совершенно ничего. Только …» — запинаюсь.
Тонко дребезжат стекла. Почти одновременно издалека доносится приглушенный гул. Слава Богу — тема закрыта. Старик подхватывается и одним шагом оказывается у окна: «Эти парни наглеют с каждым днем» — произносит он каким-то странно глухим голосом. Голос звучит полуяростно, полурастерянно. «Они наверняка нацелились на зенитные установки у бункера…»
В этот миг все накрывает усиливающийся органный звук: над флотилией проносится один Лайтнинг. Резкий захлебывающийся лай легких зениток раздается слишком поздно — и звучит как бешеная трескотня.
Поскольку меня никак не отпускает напряжение, резко выпаливаю в минуту затишья: «Что с Симоной?» — «Симона арестована СД» — «СД? Но за что?»
Старик медлит с ответом. Глаза его ищут мои, затем плотно сжимает губы и прежде чем он их разжимает, я слышу «Торговля на черном рынке»
У меня словно камень с души упал, и я громко вздыхаю: «На черном рынке?» — «Да» — «И за это ее засадили за решетку? Но это же делают почти все…» — «Может быть» — странно медленно говорит Старик. — «Она все еще сидит?» — «Да» — сухо бросает он. — «А что ты предпринял?»
Старик, блеснув зло глазами, рявкает: «На прошлой неделе поступил приказ командующего подводным флотом…» — «Приказ командующего подводным флотом?» — «Да. О том, что нам запрещено вмешиваться, во что бы то ни было».
Меня словно мешком по голове ударили. С каких это пор наш Комфлота интересуется какой-то французской торговкой с черного рынка? Сам того не желая, встряхиваю головой: «А где ее арестовали? Здесь или в Ла Боле?» — «Ни тут, ни там. Она была на пути за покупками» — «Что-то не могу понять — как это «на пути»?» — «С нашей машиной и водителем — закупки для флотилии» — «И нарвались на дорожный контроль?» — «Да. Но у них были все необходимые документы…»
Боюсь смотреть на Старика: мой взгляд мог бы спровоцировать его замолчать.
«Наверное, патруль ехал за ними сразу, как только они выехали из расположения флотилии, — продолжает Старик, — Позже, однако, кто-то, не назвав своего имени, позвонил адъютанту и сообщил, что у фрейлейн Загот имеется много неприятностей. Совершенно таинственный звонок. Мы места себе не находим от волнения, и тут вдруг возвращается наш водитель…» — «Да ты что!» — «Он совершенно не знал ничего. Ты же знаешь, как они все это делают: его продержали несколько часов перед каким-то домом, а потом он просто уехал» — «Но в таком случае, прежде всего, должна была быть задействована флотилия, — произношу сдавленно, — Полагаю из-за факта участия в торговле на черном рынке».
В ту же секунду понимаю, что сморозил глупость: Флотилия в любом случае вне подозрений. Старик же не мог сам вести машину. Но почему черный рынок? В конце концов, флотилия может просто конфисковать нужные ей товары, особенно те, на которые требуется разрешение. А где граница между потребностью и алчностью, особенно когда войска метут все подчистую? Никто не знает точного ответа…
«Но кто же тогда сказал, что ее захомутали из-за торговли на черном рынке?» — «Это мы узнаем позже» — уклончиво отвечает Старик. «В любом случае интересно знать, почему эти господа так долго тянули с этим ударом» — произношу чуть слышно. Но Старик тут же парирует: «А как ты думаешь?» — «То, что Симона в своей кондитерской в Ла Бауле продавала, было, в конечном счете, товарами с черного рынка или даже из фондов Вермахта…»