Крепость
Шрифт:
Старик удивленно смотрит на меня. Точно ли он такой недоумок или просто придуряется? — задаю себе вопрос. Так как он сидит все также неподвижно, продолжаю: «Откуда вообще она могла достать все эти запасы муки, масла и тому подобного для своих пирожных, которые у нее раскупались солдатами — все эти отличные пирожные и печенья и эти ее конфеты для разноски по домам?»
Старик, вместо того, чтобы ответить хоть что-нибудь, щелкает костяшками пальцев. потом искоса, снизу вверх, смотрит на меня и вид такой, будто ему стоит огромных усилий поднять глаза вверх. Это верный признак того, что затронутая мною тема ему неприятна, и он не хочет больше говорить.
Правая рука его прикрывающая головку трубки, начинает непроизвольно елозить по трубке и мундштук то и дело меняет свое расположение.
Некоторое время смотрю на все это, а потом меняю тему разговора: «Мой издатель арестован — сидит в концлагере» — «Из-за чего?» — оживляется Старик. — «Да, из-за чего? государственная измена, говорят. Они там не долго ломали голову с обвинением. Зуркамп был командиром ударной группы в 1 Мировой войне, высоконагражденным. То, что они должны были схватить его, в конце концов, было лишь делом времени… И он не единственный.»
Я мог бы еще добавить: Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что творится на Родине, Старик! Но лучше промолчу. Старик нахмурил лоб и крепко сжал губы — как и всегда, когда злился.
Наконец у него вырывается: «Знаешь, мне еще надо поработать с бумагами» и он склоняется над письменным столом.
— Да и мне тоже пора отдохнуть …
Иду пешком в город. С тех пор, как я впервые попал в Брест, прошло 4 года. Надо осмотреться.
В то время все было целым и невредимым. Старый порт был покрыт пестрыми, яркими лодками и кораблями, и когда не было дождя, Брест был совсем не таким угрюмым. Сразу после ливня, и когда вдруг выглянет солнце, от ярких вспышек и солнечных зайчиков становилось еще жарче. А теперь? Пустые глазницы окон в заброшенных зданиях — зданиях без крыш и перекрытий. Я чужой в этом городе развалин. С каждым шагом вижу все больше изменений. Серые здания, расколотые ставни, чудовищно обезображенные платаны — все выглядит так, как в картине о русском броненосце Потемкине.
Прямо под памятником павшим в войне, какой-то изможденный старик расположил столешницу стола на изломанном железном основании, а на ней несколько пестро раскрашенных чашек и тарелок и множество грязных, кривых фигурок-безделушек. Только у одной из чашек есть ручка. У ангела, раскинувшего руки над двумя маленькими детьми, отсутствует полкрыла. Старик сидит, поджав ноги, на голове серая шапочка, на складном стульчике и с таким видом, словно ожидает потока покупателей.
Далекий жилой квартал оживляет весь вид.
«Que voulez-vous que je fasse?» — отвечает мне сухая как палка монахиня, когда интересуюсь у нее не испытывает ли она страха перед бомбежками.
Кроме нескольких витрин на Рю де Сиам ничто больше не красит город. Лишь ужас от грязно-белого до черно-серого цвета покрывает весь город — город, словно нарисованный в стиле граффити. Если и увидишь небольшую зелень растений на цитаделях и оставшихся в живых платанах на площади, то к виду города надо добавить акварель из китайской туши и грунтовых белил, и прочерченные углем или черным мелом улицы, скучные площади, бесконечные мастерские и фронтоны казарм морского Арсенала, как на белом листе ватмана.
Целые кварталы стоят словно в ожидании сноса. Окна темны, и над каминными трубами не вьется дымок. Фасады зданий в трещинах. Вывески пивнушек и магазинов выцвели или оборваны.
Останавливаюсь перед витриной бандажиста и вижу гипсовую фигуру в человеческий рост, покрытую лубками, кошачьими шкурками и ровно посредине — мое отражение. Стоя так и тупо уставившись в витринное стекло, мыслями возвращаюсь в Нормандию, и тут же, вместо двух отражений в стекле витрины, вижу три: ясно вижу замаранное черным лицо под стальным шлемом, затем мертвеца с поблескивающим рядом зубов и известково-белыми ушами…
Обеденный стол в кают-компании флотилии. Вкус еды отвратителен. Безвкусная, просто ужасно приготовленная пища. Противная болтовня слева уничтожает остатки аппетита. Оберштабсартц рассказывает, что солдат, жаловавшийся перед нарядом по судовой вахте, на боли в колене, уличен как симулянт.
— Если ему очень не повезет, поставят к стенке и шлепнут, — объявляет Оберштабсартц.
Со звоном бряцаю столовыми приборами о тарелку и отодвигаю ее от себя. Старик поднимает брови и интересуется: «Не вкусно?» — «Ниже среднего».
Прищелкивая языком «ц-ц-ц», он елозит на стуле.
— Ты, очевидно, не имеешь никакого представления о том, что здесь происходит, — бормочет Старик, когда мы уже сидим в его кабинете.
Словно сам не вижу: за обедом сидели почти одни молокососы. Флотилия почти уничтожена.
Старик молчит некоторое время, а потом зло говорит: «Понимаешь, многие лодки пришли к нам из училищ флота. Но почти чудо, что они вообще до нас дошли…» Затем меняет тему: «Я все еще никак не могу понять, что ты искал в Нормандии…» — «Приказ есть приказ! Тебе это хорошо известно! Даже если тебе что-то и кажется здесь странным.» — «Ну в этом случае ты отнял кусок хлеба у своих парижских друзей.»
Ах, если бы это было так! Бисмарк иногда развивает такую настойчивость в достижении своих целей, особенно когда хочет убрать с дороги тех, кто ему не по вкусу. Он уже доказывал это несколько раз…
Архитектор Морского госпиталя, по всему видно, был в ладах с симметрией: комната старика полностью отражает архитектуру моей. Значит здесь до меня жила Симона…
Мой немилосердный внутренний голос твердит мне то, во что не хочу верить: Симона разыгрывала здесь из себя командиршу; В качестве единственной женщины во флотилии, она хозяйничала здесь, и не просто в каком-то отдельном месте огромного комплекса зданий флотилии, но непосредственно здесь. Старик вероятно спятил, разместив ее здесь. Но может быть, мы все свихнулись в этот пятый год войны!
Торговля на черном рынке! В глубине души я всегда видел в Симоне этакую Jeanne d’Arc, яростную патриотку, готовую принести в жертву ради своей страны даже жизнь. И вдруг… Торговля на черном рынке! Все оказалось блефом!
Все это тайное торжество: ничто иное, как тщеславие, лишь для того, чтобы продублировать торговлю на черном рынке? Ужель больше ничего? Если эта свинья Симона завязана в чем-то худшем, чем просто торговля на черном рынке, то она попала в тот еще переплет.
У меня целая куча вопросов к Старику и не только таких, что касаются Симоны. Я хочу ВСЕ знать точно и СЕЙЧАС же! Старик наверное знает больше чем рассказал. Но он умеет придуряться как никто другой. Он самый одаренный актер из всех кого я знаю. Но вот наконец-то момент выдавить из него все — капля за каплей.