Крепость
Шрифт:
Красное лицо пялится на меня. И то ли мой автомат, то ли вид офицерской фуражки на моей голове, заставляет парня, который с таким придыханием мучился позади, вылезти из-за юбок, и его член, красный как морковка, торчит во всю свою силу. Но вот парень вытягивает вперед верхнюю часть туловища, покачиваясь взад-вперед, и сотрясаясь, будто от судорог, толчками брызжет белой спермой в свое распаренное, красное лицо. Затем застывает на одно мгновение — после чего сгибается пополам, словно получил поддых.
Мелькает мысль: В профессиональной
И только тут узнаю в этом парне «кучера».
Стоп машина! Задница, из которой «кучер» вытянул свою морковку, словно увеличивается в размерах: Бледная луна выглядывает из тряпок.
Буквально убегаю прочь и захлопываю за собой дверь. В прихожей опускаюсь на старый диван. Внезапно вокруг меня начинается чистое безумие: развязные, пьяные бабы с вуалью из оконных занавесок на лицах, танцуют дикие танцы. Одной из неистово прыгающих пьяных баб засунули бутылку шампанского между ног. Она тянет за собой занавеску. Пьяный солдат орет с пола:
— Я вставил его туда! — и затем еще: — Держим пари? Почувствуй-ка!
Кто-то хочет влить мне в рот водку, но при этом лишь обливает лицо. Я хочу кофе, а не водку.
Какое-то бесконечное безумие. Как-нибудь выбраться наружу.
Опустились ли уже сумерки?
Крик петуха звучит пронзительно резко.
В сумеречном свете понимаю, что в конюшне тоже творится полная вакханалия. Прямо рядом с коровами, в проходе, копошатся несколько тел на раскиданной соломе. Слышу женский визг. Скрипы, потрескивания, крики, стоны, шум, громкая ругань. Затем пронзительный визг, затем лишь шепот — но сдавленный и будто затаив дыхание.
И тут замечаю, что пахнет горелым. Кто-то кричит: «Пожар!»
Как от взрыва взлетает вверх кусок крыши конюшни. С опущенными штанами кто-то выскакивает на улицу и мечется туда-сюда. Рев и крики раздаются со всех сторон.
Образовывается цепь людей передающих ведра с водой, но уже нечего спасать. Жар быстро становится таким сильным, что никто не может приблизиться к конюшне достаточно близко. В полугустой тени вижу, как один солдат стоит, оскалив зубы и выставив как горилла челюсть, а его рука двигается в штанах.
«Кучер»!
Скоро вся ферма горит ярким пламенем. От поющего шума, доносящегося со всех сторон, чувствую себя как в церкви. Приходится постоянно сглатывать, чтобы не захлебнуться в слезах, так сильно я надышался этим резким, охватывающим полнеба желто-оранжевым жаром.
Торжественные всполохи пламени! Они вытягиваются в небо, напоминая руки осужденных. Над ними при этом взмывают вихри мириад сверкающих искр, высоко выброшенных огнем в черноту ночи.
Проходит немного времени, и горящие стропила падают вниз в самое пекло и в своем падении взмывают высоко вверх новые мириады золотых искр.
Время от времени вижу какую-то тень, метущуюся перед огнем. Но на самом деле никто больше не тушит пожар. Он просто выгорает.
Спереди мне жарко, а спине холодно. Поворачиваюсь и немного согреваю спину. Странные тени передвигаются за мной туда-сюда. Ослепленный огнем, не могу точно понять, что является причиной массового рассмотрения.
Ах! Это же испуганные, потерявшие рассудок от пожара коровы! Слава богу, что хоть кто-то додумался выпустить их на волю!
Затем присаживаюсь на стоящую рядом деревянную тачку и пристально смотрю на огонь. При этом забываю о боли, но замечаю, как сквозь брюки в меня проникает влажность древесины.
Никакого больше чувства времени. Вокруг царят лишь треск и шум.
Серый утренний свет начинает разгонять ночной воздух. Этот свет поднимается не на востоке над линией горизонта, а опускается сверху вниз. Тонкий утренний туман пахнет пеплом.
От одной из спутанных в неразберихе пожара черных балок высоко разбухает молочно-белый дым. При ближайшем рассмотрении вижу, что отдельные балки покрыты серым пеплом, под которым тлеет отдельными очагами розовое пламя. Если бы сейчас поднялся ветер, то из этой баррикады балок сразу бы снова полыхнуло пламя.
Земля покрыта бледно-серым пеплом: Стою словно в обруче из пепла. Там и сям лежат обугленные куски дерева, окружающие меня как черные кораллы.
Когда собираюсь уходить, приказываю себе: Осторожно!
Грязное месиво из сажи, пепла и воды — скользкое как мыльная пена. И нигде нет воды, чтобы умыться: Всю воду израсходовали. Вижу полное воды синее, эмалированное ведро, но на воде плавают толстые хлопья сажи.
Бог мой, а на что похожа моя обувь?! Эта чертова грязь, эта жесткое, липкое месиво! Отвращение пронзает меня. Повязка на руке тоже совершенно грязная. Где же теперь я смогу получить новую перевязку?
Я, наверное, спятил, когда приказал лешему въехать в эту Богом проклятую ферму! Чувствую себя настолько скверно, что едва волочу ноги, с трудом переставляя их.
Весь мой скелет словно скован неведомой рукой. Или это мышцы тела так одеревенели? С трудом могу поверить тому, что больше не могу нормально передвигаться с этой моей жестко укрепленной на теле рукой. Удастся ли мне хотя бы добраться до «ковчега»?
Приходится тщательно выверять каждый шаг, чтобы выйти на наш драндулет.
И никто не должен видеть меня с трудом ковыляющим, спотыкающимся на каждом шагу!
Тут из парящего тумана выныривает Бартль. Тень за ним должно быть принадлежит лешему. Его вид, то, как он крадется с висящими вдоль тела руками, все напоминает мне скорее гориллу, чем человека. Бартль выглядит тоже так, будто из грязи вынырнул.
Мне противно смотреть на гориллу. Меня бьет дрожь при представлении, что у него на лице все еще может висеть собственная малафья, словно белые сопли.
Холодно. Мои зубы стучат как испанские кастаньеты.