Крепость
Шрифт:
У меня нет радиоприемника, и потому я жадно поглощаю подряд все, что попало, на страницах подобранной на вокзале газеты. И каждый раз, когда я зачерпываю ложкой какое-то варево в своей тарелке, появляются двое очень молоденьких французских военнопленных и звонкими голосами, громко и отчетливо произносят: «Добрый день, дамы и господа!».
Вторжение сквозит в каждой прочитанной мною строке. А в голове звучат слова из последнего приказа Гитлера на Новый год:
«Вероятно, плутократический мир на Западе хочет установить опыт своей государственности везде, где можно: но все его планы потерпят фиаско!»
А когда, интересно, высадится плутократический мир в Ла Боле? Почему же в районе Ла Боле построены тяжелые артиллерийские бункера, если не в преддверии высадки союзников?
Здесь нет никого, с кем можно было бы поговорить по душам. Дружище Пенцольд лежит в больнице в Штарнберге с желудочным кровотечением. По крайней мере, там-то он лежит без своей формы фельдфебеля. Почему он все время ходит в униформе? Фалькенберг, интендант, погиб. Лео тоже мертв.
То, что парни из Берлина заказали мне в этот раз — полное свинство. Мои рисунки кораблей — заградители, танкеры в доках и подлодки в бункере — они хотят также получить для стен Дома Германского Искусства, но, прежде всего, конечно большого формата для огромных помещений выставки: особенно Деница с его лучшими командирами, ассами подводного боя, скульптурно прямыми — все сообщество героев на ОДНОЙ картине.
Мне мысленно видится эта картина: осевое расположение фигур. Соразмерно подчеркнуты вертикали и горизонтали. Средняя ось проходит прямо через переносицу Деница, который смотрит строго перед собой. Правая рука со сжатыми в его манере пальцами, в левой же лист бумаги — лента телетайпа, приказ на день грядущий… На столе перед Деницем — горизонтально! — морские карты. Края карт загнуты, а прямо перед ним разбитая на квадраты штабная карта средней части Атлантического океана. Командиры в двух группах, по трое, справа и слева от своего главкома, смотрятся также как и Дениц, но из-за пространственной перспективы, немного меньше, однако также подтянуты и бодры — нет, лучше: выражения тел между «вольно» и «смирно», расслабленны и подтянуты одновременно. Шепке, Кретчмер, Томп, Эндрас, Приен … Нужен еще один! Возьмем-ка папашу Шульца. Он также должен быть в этих рядах.
Золотая и серебряная вязь на предплечье — а именно здесь центральная точка композиции — на Денице: одна широкая и четыре узкие полосы. У других персонажей я не могу нарисовать руки полностью, поэтому руки их либо за спиной, либо согнуты. Не забыть об орлах на правой стороне груди. Деницу нужно на левой стороне груди добавить значок подводного флота и, конечно же, золотой значок члена нацистской партии!
В полный рост! Проклятье! Как мне их всех разместить на низких стендах этой крохотной комнатушки? Ноги я им обрежу: они будут скрыты за столом с картами. Одна из карт свисает, образуя равнобедренный треугольник с передней стороны стола. Это сделать просто. Голландцы здорово потрудились над написанием своих многоперсонажных картин с расположением всяких высочеств в эпизодических сценах. Но чего им, на мой взгляд, надо было бы избегать, это узости пространства картины. Однако я тоже хочу этого достичь. И вместо театра, этакий оцепенелый паноптикум, обостренная умственная работа — застывший Дениц, заставляющий застыть все вокруг.
Меня так и подмывает нарисовать Деница в качестве глашатая смерти в манере гравюры на дереве Ретельшена или в танце смерти под Базена: как дико жестикулирующего скелета с гигантским шлейфом цепляющихся друг за друга утопленников и шлейфом из вытянутых, уродливых человеческих тел в оставленных повсюду, уходящих вдаль, следов его костлявых ног.
«Cui bono?» — свербит вопрос голову. Что значит вся эта чепуха? Но может мне удастся отложить эту работу? До конца? Делать промежуточные рисунки и отправлять их в Берлин, с тем, чтобы они видели успехи в работе, а также и некоторые недочеты, над которыми я работаю. За пару-тройку дней надо подготовить объем работы и тем выиграть время для собственных нужд: было бы здорово, если бы мне это удалось.
Окунемся-ка в суровую действительность: для начала мне нужна большая рама для натяжки холста, а именно крепкая, клиновидная рама с широким средником без перекосов. Эту раму надо разместить на узкой лестничной клетке, не заворачивая за угол, но прикрепить ее на фронтоне, над балконом было бы чистым безумием. Столяр Флоссман мог бы изготовить ее за полдня: военный заказ! Придется потерпеть. Отсутствует и плотная бумага нужной ширины для рисования — примерно в 150 сантиметров. Для того, чтобы ее раздобыть мне надо выехать в Мюнхен. Там у меня есть поставщик, живет прямо напротив академии, и его не разбомбили. Это значит, что его дом на углу потерял лишь крышу, но все еще стоит, высокий и солидный, и магазин на первом этаже также работает по-прежнему. Подытожим. Уголь, черный и белый мел, болюс красный у меня есть. Есть портретные наброски Эндрасса и Топпа, которые я, слава Богу, прихватил с собой из Академии, с другими персонажами труднее: у меня есть лишь их фотографии. Придется здорово попотеть над ними. В случае необходимости отдельные лица придется поместить в полутьму, либо обойтись изображением их в профиль.
Если бы я работал лишь болюсом красным, черным и белым мелом, то быстро продвинулся бы вперед. Для того, чтобы обозначить определенные места белым мелом, мне потребуется серый фон. Такой фон могу подготовить широкими мазками разведенной туши: просто мазок за мазком покрыть всю поверхность бумаги. Я уже несколько раз применял этот способ. Если бы меня подгоняли какими-либо приказами или сроками, я сотворил бы этакую покоробленную поверхность для настоящего рисунка маслом — и, если набросок удался, то уже у короткое время сумел бы выдать требуемый результат.
Каждый день забит до отказа ручной работой и приведением в порядок десятков мелочей, так что вечером я едва ли помню, как провел этот день.
Каждый день добавляет мне и хозяйственные хлопоты: нужен огонь в плите и тогда туча сажи взметается из печной трубы на камбузе. Трубы забиты и в этом причина того, что в камине нет тяги. Все, что сжигает старая ведьма у себя внизу, обволакивает вонью весь дом, т. к. чад не может найти выход.
Поэтому остается лишь радоваться тому, что до наступления сумерек, мне удается набросать несколько рисунков. Самостоятельное ведение дома отнимает от работы львиную долю времени. Симоны нет. Насколько все было бы проще, если бы Симона была здесь.
Получаю еще одно письмо от господина Доктора Бюнемана, и оно полностью отрывает меня от работы: Доктор Бюнеман, искусствовед и богатый коллекционер, которого я случайно встретил в Мюнхене при покупке материалов, пишет, что он имеет точные сведения, о том, что выполненная в полный рост скульптурная группа из шести жителей Кале, в еще довоенной отливке из Бельгии, была вывезена и сокрыта в одном немецком замковом парке. Об этом почти никто не знает. Замок расположен между Аммерзее и Ландсбергом. Туда можно добраться только на машине или теперь только на велосипеде. Через два дня они приезжает в Фельдафинг и мне необходимо его встретить, после чего мы сразу же потопаем в то место. Случай исключительный. Никогда в жизни он более не подвернется.
Значит надо доставать из сарая свой старенький велосипед. Последний раз я доставал его года четыре тому назад. Купил я его уже тогда, когда ему исполнилось 12 лет, за 10 марок у своего учителя истории в Шнееберге. У него есть муфта свободного хода. Спицы совсем проржавели, кожаное седло стало как камень. Не известно и то, действует ли динамо.
На вокзал я приезжаю тогда, когда Доктор Бюнеман, который значительно старше меня, вытаскивал из багажного вагона свой велик. Он уже даже защемил снизу брючные зажимы.