Крепость
Шрифт:
Вахтенный на мостике бормочет: “Шли бы вы в жопу!”
Старик слышит эти слова и говорит: “Всему свое время, господа!”. Затем приказывает поднять наш семафор и находит в этом достаточно основания для оскорблений, поскольку трос заело за передний замок крышки люка. Лейтенант-инженер поспешно прыгнул к нему, а Старик сам хватается за семафор, устанавливает его на штангу дальномера и начинает высвечивать сигналы. Лейтенант-инженер безмолвно шевелит губами. Уловив мой вопрошающий взгляд, произносит: “Спасибо”. “Довольно лаконично”, бормочу в спину Старика. Очевидно услышав меня, он спрашивает: “Нужно ли их поблагодарить за то, что они держат нас на расстоянии вытянутой руки от прохода в базу?”
Да,
Мне доподлинно известно, в каком настроении находится сейчас Старик, я тоже живу сейчас в этом чувстве ожидания и такого же охлаждения ко всему. Сердце у меня стучит где-то в горле, а в груди стеснение. Могу почувствовать чувства Старика из смеси гордости и готовности к обороне — обороне до враждебности к находящимся на пирсе людям: их-то задницы в полной безопасности, в то время как наши — словно на сковороде.
“Можно пока и покемарить!”, слышу бормотание вахтенного. “Только сначала примем душ”, отвечает матрос третьей вахты. В тот же миг, подчеркнуто церемониально, доносится голос оберштурмана: “Мы еще не пришвартовались!” А затем тихо ругается: “Проклятье, проклятье — слишком большое внимание. Ах, вы черти летучие!”
Отношу это высказывание к себе и недоверчиво осматриваю небо — прежде всего над кормой: мне тоже неизвестно, что там за новым нашествием облаков. Опустится ли вновь на море белесая пелена? На западе видны пара облаков цвета обтирочной ветоши, словно скирды сена возвышаются на горизонте. Погода могла бы быть и получше сегодня.
На траверзе должен располагаться Котэ Суваж. Там я много рисовал. Там каждый день мне по-новому виделись разделенные штормовым морем скалистые утесы, т. к. море и само постоянно изменялось — не только благодаря игре света и тени, а, скорее всего, причудливой игре приливов и отливов.
Где-то там у нас была наша пещера, которую трудно было бы обнаружить с суши. Только во время отлива можно было туда забраться, не замочив ног. Во время прилива вход в пещеру превращался шумящий водоворот, и только далеко в глубине пещеры оставалась пара метров сухого места, и там-то мы и смыкали наши объятия. Лишь наши велосипеды, стоящие на вершине утеса могли бы выдать наше местопребывание, в то время как мы, в мягкой полутьме чрева земли, любили друг друга под шум и шипение, всплески и чмоканье морских волн. Как наяву слышу голосок моей Симоны вырывающуюся из моих объятий с наигранным удивлением: “Regarde ton grand lui an moins sait ce que je veux…”. Особенно ей нравился обсыпанный мелким песком “mon grand”, а затем, резко поднявшись, броситься в поток и плыть против течения, чтобы не быть затопленными в пещере. Ах, что за прелесть этот крошечный пляж! Какое наслаждение лежать там, прижавшись ухом к обнаженному животу Симоны! А затем слизывать соль с ее животика, когда мы меняемся местами…
Названия мест, что будоражат мой ум, пропитывали меня своей нежностью произношения: Понт Д’Круасак, Понт Д’Кастелли …. Сразу же во мне возникли как наяву, воспоминания: В Понт Д’Кастелли довелось нам жить в старом, поросшем плюющем доме, который был оставлен бывшими хозяевами. Этот старый дом стал нашим любовным гнездышком.
“Tu dois prendre la fuite assitot que poirble!” осаждала меня Симона, когда мы в последний раз сидели на солнышке перед домом, смотря в море, а спинами прижавшись к теплым кирпичам: “Je t’en supplie!”
Симона поступала так, как если бы она была посвящена в планы союзников. Но тогда ничего не произошло. Да и сейчас ничто не предвещает того, что союзники когда-либо отважатся совершить прыжок во Францию.
Симона должна бы увидеть меня таким, каков я сейчас: и обветренные руки в карманах серой кожаной куртки, и эту густую черную бороду. Усталый и очерствевший, бледный, со впалыми щеками, с темными кругами под глазами. Мой видок наверное еще тот: штормы Атлантики и вегетарианство в этой узкой трубе для ныряния, не могли не оставить на мне своих следов. Мой белый шарфик, связанный Симоной, несмотря на все невзгоды плавания под водой остался все еще достаточно светлым, чтобы оттенять мою густую бороду. Ноги слегка скрещены. Тяжелые морские сапоги прочно пробиты гвоздями.
Пока у меня есть время, пробую нарисовать во всех подробностях что меня ждет по прибытии. Если, в самом деле, как утверждала Симона, для нее не представляет труда знать наверное время прихода и отхода каждой подлодки, то она должна придти прямо на шлюз или по крайней мере быть где-то рядом с ним. Возможно, ей уже удалось сплутовать и пробраться через оцепление и смешаться с комитетом по организации нашей встречи. Симона под маской репортера или в виде серой мышки — это еще та картинка!
“Очевидно, что она способна на любую выходку,” слышал я бормотанье Старика при нашем отходе в поход, “но, нужно признать, до чего же красивая дамочка!”
Старик! Знал бы Старик, что действительно нужно Симоне: У моей Симоны красивые, прямо как в журнале мод, груди с коричневыми, просто шоколадными пуговками сосков, и бархатный подтянутый плоский живот, в котором, в одной складке кожи спрятано сокровище…. Возможно, Симоне лучше было бы остаться в доме в Кер Биби и там уже ждать моего возвращения. Среди бабья на нашей базе имеется достаточно зависти и ревности к нашим французским подружкам. Дальше, чем встречный сигнал, я и без того никуда не попаду, т. к. вынужден буду остаться с экипажем на празднике во флотилии. Может быть, мы придем слишком поздно. И мне, скорее всего, все равно не отвертеться от пьянки.
Поднеся бинокль к глазам, легко узнаю пару фронтонов Бац-Сюр-Мэр. Там, вблизи от побережья, у нас было еще одно гнездышко. Когда шел дождь, а дожди в этой местности идут часто, мы нередко сидели под крышей нашего домика в Баце. Симоне удалось под каким-то предлогом приобрести у местной администрации ключи от этого домика. И справа и слева от него стоят брошенные, пустые дома.
Этот дом стоит несколько позади обрывистого берега, где за серой гранитной стеной растут туи и лавровишни, рододендроны. Только выше этой стены растения разрастись не могут: постоянный западный ветер просто сбивает их верхушки. На многих кустарниках в саду лежит отпечаток запущенности — брошенные одноэтажные домики сумеречно темнеют безмолвными глыбами. Бал правит гниль и затхлость. Дорожки поросли какими-то грибами. Везде слоями лежит пыль. Деревянные конструкции домов изъедены мириадами муравьев. Не обычными крошечными мурашами, а большими, ярко блестящими летающими муравьями.
Словно наяву, вижу нас лежащими на матраце, на первом этаже, и прислушивающихся к ровному шуму дождя. На окнах блестят остатки занавесей в мелких бисеринках стекляруса.
Когда Симона босиком проходит по полу между муравьиных дорожек, и начинает греметь тарелками на кухне, при этом напевая свою французскую песенку, и когда звон столовых приборов показывает, что скоро будет готова еда — обычно это были консервы, паштет из свиной головы, корнишоны и красное вино, — тогда меня наполняет чувство покоя и безопасности, и в этот миг никакие мировые потрясения не могут меня запугать.