Крепостной шпион
Шрифт:
На Викторе был дорогой чёрный костюм, шёлковый кружевной ворот, высокие начищенные сапоги, перевязь без шпаги, пояс с массивной гербовой пряжкой. Рыжие волосы уложены, глаза усталые. Он так же хорош и свеж, как когда-то в Париже, на набережной Сенны, как в светских гостиных Санкт-Петербурга.
— Он уверен в моей преданности собачей, и он прав, — сказал Виктор, приблизившись и завладевая безвольной рукой Аглаи. — Понимаешь ты, он прав. Одно дело — побег вам организовал я, а другое — жизнь за него положу.
— Но он же негодяй, — Аглая вырвала руку. — Ты же знаешь,
Виктор помолчал, подбирая слова, потом спросил:
— Ты же за графа, Трипольского Андрея Андреевича своего, тоже жизнь отдать готова.
— Сравнил тоже, — Аглая резко повернула голову, и острые шипы больно вонзились в шею девушке.
— Ты же любое помилование за любой грех из его рук спокойно примешь, — продолжал Виктор. — Разве можем мы усомниться в бытии божьем, когда имеется столько прямых доказательств? Разве не Богом устроено, что они хозяева наши, а мы рабы? Разве не сказано, что мы должны любить господ своих и слушаться как дети родителей? Мы же одинаковы с тобой, разве нет? Скажи правду.
Аглая ответила не сразу.
— Хотя был бы Андрей и негодяй, — сказала она наконец, — отдала бы жизнь, здесь ты прав. А пример твой безумен. Нельзя хозяина Богу уравнять. Но даже, если бы из твоего примера идти, жизнь бы отдала, но сапоги его лизать бы не стала.
Она опять подвинулась, один из шипов порезал кожу, и по шее Аглаи потекла кровь, но она не обратила на это внимание.
— Странное это чувство страшнее любви, — сказала тихо она. — Чувство хозяина.
Они оба помолчали. Виктор повернулся уходить и даже отворил дверь:
— Поцелуй меня, — попросила Аглая, снова зажмуриваясь, — в последний раз.
Виктор приблизился, склонился к сидящей на стуле девушке. По шее Аглаи стекала струйками кровь.
— На тебе кровь, — прошептал Виктор. — Помнишь ты меня своею кровью испачкала?
Виктор поцеловал в шею, вынул платочек, промокнул губы и, ни слова больше не сказав, вышел. Его душили слёзы.
Шальная пуля не остановила Андрея Трипольского. Боль была короткой и быстро отпустила. Только через несколько часов скачки по ночной дороге Трипольский сообразил, что потерял много крови. Голова его кружилась. Луна на небе раскачивалась, как белый круглый маятник немецких каминных часов.
— Глупо-то как, — подумал Андрей, припадаю всем телом к шее лошади, — глупо. Может быть, мне, чтобы встретиться с Анной Владиславовной каких-нибудь пять вёрст всего и осталось проехать. Не спас бы её, так хотя бы увидел, попрощался по-человечески. А я сейчас свалюсь посреди дороги и засну, навсегда засну.
Голова кружилась. Он почти выпадал из седла, но ещё какое-то время держался, обхватив обеими руками конскую шею. Трипольский пытался понять, что же можно сделать, но мысли уплывали и путались. Прежде чем рухнуть на дорогу, соскользнуть с лошади, Андрей заметил впереди какой-то подрагивающий свет. Он приподнялся, но от резкого движения боль пронзила тело, и он не удержался в седле. Ударившись о мёрзлую дорогу, Трипольский потерял сознание.
Очнулся Андрей Андреевич очень не скоро. А когда очнулся, то был немало удивлён, что лежит на перине и накрыт сверху тёплым одеялом. Была всё ещё ночь. Трипольский попробовал присесть и почувствовал боль. Андрея Андреевич осторожно ощупал себя и понял, что перевязан.
Вокруг было темно.
Андрей сидел на постели и всматривался во мрак до тех пор, пока глаза не начали привыкать. Когда же глаза привыкли, и он различил окружающие предметы и людей, происшедшее стало несколько понятней.
Рядом на лавках спали несколько человек. Это была обыкновенная крестьянская изба. А добравшись до окна и выглянув наружу, он понял, что ночь теперь другая — когда он потерял сознание, Луна уже уходила с неба, а теперь она только лишь поднималась.
Новая боль и новый приступ слабости заставили Трипольского вернуться в постель. Он лёг и сразу заснул. Разбудил его женский голос:
— Барин, барин. Просыпайтесь, барин.
Андрея слегка потрясли за плечо. Он открыл глаза. К нему склонялась молодая черноглазая женщина.
— Ну, слава Богу, — сказала она и перекрестилась, — живой.
— Где я? — спросил Андрей.
— В доме, где же, в деревне.
— Кому принадлежит деревня?
— Кому ж, Бурсе Ивану Кузьмичу.
Трипольский попробовал вскочить, но женщина остановила его.
— Да не бойтесь, барин, не выдадим Вас. Скажите спасибо, что Прохор на Вас наткнулся, а никто другой. Лежите пока, лежите. Оклемаетесь, тогда и пойдёте. Сейчас-то чего?
Всё больше и больше поражаясь понятливости и доброте этих людей, Трипольский постепенно выздоравливал. Рана его, к счастью, не загноилась, но, во-первых, пуля застряла внутри и ощутимо тянула, а, во-вторых, он потерял очень много крови, выздоровление не было скорым.
С первых же минут Андрей понял, что здесь в доме он в безопасности. Прохор — угрюмый и молчаливый мужик, — его сестра Марфа, похоже, раньше жили в барской усадьбе и находились там не на последних ролях, а теперь по какой-то неясной причине оказались в изгнании, в своём деревенском доме.
Хозяева дома тщательно следили за тем, чтобы никто не узнал о раненом. Если кто-то заходил в дом, Андрея прятали. Выходить на улицу он мог только ночью и очень ненадолго.
Через некоторое время Трипольский, наконец, ощутил себя достаточно здоровым и сообщил об этом Прохору. В ответ Прохор принёс его саблю, пистолет и присел рядом и сказал:
— Ежели Вы, Андрей Андреевич, хотите барышню Анну Владиславовну освободить, то, конечно, Ваша воля, можно и сейчас пойти. Но лучше бы ещё пару деньков обождать, сил набраться. Через четыре дня Иван Кузьмич на охоту поедет, вот тогда хорошо, может, и я чем подсоблю.
Прохор сидел рядом и молчал. Андрей Андреевич, всё более и более осознавая, как ему всё-таки повезло, кончиком пальца водил по ледяному лезвию сабли и думал: «Значит, хочет Бог, чтобы мы с Анной Владиславовной ещё раз увиделись. Только провидению подвластна такая удача».