Крепостные королевны
Шрифт:
Наевшись и отдохнув, Верка разные новости стала выкладывать. Уши у нее, что ли, такие? Только знает она куда более других!
Нынче поутру привезли из Москвы (камердинер Василий сказывал, брали во французской лавке, что на Кузнецком мосту) целый короб всяческих украшений для актеров. Вот она, Верка, Этот короб и помогала тащить в тот флигелек, где главные актерки живут. И уж нагляделась же она вволю, чего в коробе лежало!
— Ну, девоньки, и красота! Глаз не отведешь! Цветов одних сколько. Все букеты, букеты, букеты… Да венки разные. Ой-ой-ошеньки, перья-то какие! Мохнатые, пушистые, от неведомых птиц. Во какие!
Верка развела руки чуть ли не на аршин, показывая, какие перья привезли из Москвы.
— Страусовые зовутся перья-то!
Дуня слушала разинув рот: да неужто водятся на свете птицы с такими перьями? Где? В каких лесах? Верка же давай дальше сыпать:
— Для Надежды Воробьевой и для Катерины Незнамовой, как они у нас главные, для них цветы из самой тонкой кисеи. Дунешь — и весь затрепыхается цветок! А для нас, девчонок, и для актерок попроще — цветы из бумаги. Но все одно, девоньки, красота! И еще помада в тех коробах лежала. И жасминовая, и розанами пахнет… Катерина дала мне чуток жасминовой-то. Нюхай, Дунюшка! Нюхай, не бойся, не убудет от твоего нюха. Какова?
Дуня нюхала изо всех сил. Что и говорить — дух до того приятный, будто жасминовый куст под самым носом расцвел.
— Ну? — спросила Верка.
Дуня покрутила головой и глаза зажмурила: ну и помада! И как Это ухитряются такую сделать?
— Завтра щеки себе натру, — сказала Верка и спрятала бумажку с жасминовой помадой подальше, чтобы никому другому в руки не попалась.
А совсем поздно в этот вечер примчалась с репетиции ликующая Василиса. Сказала, что спускать на веревках с потолка будут не Надежду Воробьеву, которая богиню охоты Диану представляет, а ее, Василису: мол, Надежда тяжеловата, веревки могут оборваться. Но наряжена будет Василиса, как подобает богине охоты — с серебряным полумесяцем на голове, и дадут ей в руки лук и колчан. Очень радовалась Василиса, что ни петь, ни плясать, ни говорить ей не придется. А только улыбаться, ресницами играть и красоту свою показывать.
«Ах, — думала Дуня, — скорей бы и мне всему обучиться! Была бы я тоже или королевной, или богиней. Перья неведомых птиц на голове носила или венки из кисейных цветов. И жасминовой помадой бы натиралась вволю. И жила бы в актерском флигелечке. Хоть и там воли маловато, а все-таки девушки говорят, что не такая у них драчунья надзирательница, не в пример нашей Сидоровне, по щекам не часто хлещет».
В завтрашнем представлении она не участвовала. Могла бы вместе с Василисой и Ульяшей петь в хоре, знала все не хуже их. Но Антон Тарасович почему-то не захотел.
Изо всех сил Дуня старалась представить себе, что же будет в том доме, который называется театром. Она не раз бывала там внутри. Нет, не понравилось ей. Темно. Холодно. На одном конце выстроен высокий помост. Сценой зовется этот помост. На этом помосте и будет представление, которое называется «Дианино древо».
А перед помостом стоят кресла и скамейки. Те, что у самого помоста, — видно, для знатных господ: эти кресла желтым бархатом обиты. Дальше места попроще — скамейки, крытые красным сукном. А еще дальше — обыкновенные лавки. Эти, надо думать, — так, кое для кого. Под самым же потолком, напротив сцены, на другом конце зала, есть висячая галерейка. И там скамейка стоит. И оттуда, надо думать, видно.
Девчонки рассказывали Дуне и про зеленую лужайку, которая раскинется на помосте, и про пещеру, которая вдруг возьмет да скроется под полом, и про яблоню, которая называется «Дианиным древом» и на которой сперва засияют золотые яблоки, а потом вдруг пропадут, будто их и вовсе не было…
Пока ничего похожего Дуня в театре не видала. Стучали и колотили молотками плотники. Чего-то ставили, чего-то прилаживали. Кричали друг на друга. Ругались. Видно, у них не получалось, как надобно.
Яков Корзинкин усердно малевал холсты, разложенные на полу. С красными от бессонных ночей глазами распоряжался Григорий Потапович Басов. Орал на всех. Дрался. Торопил. Вроде бы, и сам боялся баринова гнева.
Да неужто на той пустой и темной сцене все-таки будет расхаживать королева с золотой короной на голове? И нарядные пастушки в голубых коротких юбочках будут вокруг нее танцевать и кружиться?
Хоть и старалась догадаться Дуня, как все это будет, но представить не могла. Лишь мечтала поглядеть на представление. Может, позволят? Хоть бы залезть на ту висячую галерейку! Хоть бы поглядеть одним глазком!
А то ведь вполне может Матрена Сидоровна запереть ее на Замок. Скажет: «Не твоего ума дело, нечего понапрасну глаза пялить». Что тогда делать? А ничего! Придется сидеть взаперти.
Поклониться, что ли, Антону Тарасовичу? Его попросить?
Глава пятая
В Пухово съезжаются гости
Ну и гостей понаехало к барину Федору Федоровичу! Видимо-невидимо… Такого Дуне еще видеть не приходилось. Как глянешь в сад, там по дорожкам одни господа расхаживают. Туда-сюда, туда-сюда… И такие все авантажные, расфранченные. Ах, ах, ах!
Помнится, к их белеховской барыне Варваре Алексеевне гости тоже езживали. Не без того. Бывало, и на святках соберутся. И опять же в день барыниных именин. И так, без особого случая, явится кое-кто из соседей, родни. То приедут гостевать на все лето Фастовсжие барин с барыней и с детками-малолетками. То из Ломтева — барынина двоюродная тетка. Эта ехала через всю деревню. Здоровенная колымага катила мимо их изб. А колеса у той колымаги скрипели так, что слыхать было издали, когда выезжали из леса. И, узнав этот скрип, все деревенские говорили: «Ну, к барыне Варваре Алексеевне из Ломтева тетка жалует!» Бывали, бывали и у них в Белехове гости. Что и говорить!
А сюда в Пухово господа начали съезжаться дня за два до бариновых именин.
То подкатит карета, вся разрисованная розами да купидонами. И выпорхнет из той кареты московский щеголь, сам похожий на купидона. Щеки нарумянены, губы накрашены, а на голове парик.
Спереди — в крутых буклях, на затылке — косица с бантом. Вот это кавалер! И башмаки-то у него на розовых каблуках, на башмаках-то преогромнейшие пряжки.
То, громыхая, подъедет старинный рыдван. Четверка лошадей, на запятках — лакеи, на козлах — кучер и форейтор. А в рыдване барыня сидит. От старости даже головой трясет, однако в волосах перья и ленты, на шее — алмазы, на щеках белила, румяна. А юбка и роба у барыни, чтобы пошире были, на китовые усы распялены. Два лакея ее из рыдвана с превеликим трудом вытаскивают, сзади еще и служанка подталкивает. Хоть стара, а тоже не против и на представление поглядеть и себя показать.
Сам Федор Федорович ее под руку в дом вводит.
— Милости просим, княгинюшка! Благодарствую, что приехали, ваше сиятельство!
А та шамкает в ответ:
— Спасибо тебе, батюшка, что вспомнил. Вот, бывало, на куртагах и машкерадах, еще при покойной государыне Елизавете Петровне… Да, батюшка, было, было времечко…
И снова карета. И опять экипаж. И все гости, гости, гости.
В канун именин за стол Федора Федоровича село уже чуть ли не пятьдесят человек. А то и более. Но главных еще не было. Главных гостей ждали только на завтрашний день. А из главных — самым главным был, понятно, граф Николай Петрович Шереметев. И потому самые дорогие яства на стол не подавались. Берегли их к завтрашнему пиру, пока не подносили гостям.