Крепы
Шрифт:
— А почему именно нас?
— Здесь чудесное стечение обстоятельств. Вы оба имеете у нас умерших родственников… В таком деле чужой человек никогда не пошел бы нам навстречу, чужой человек и не понял бы ничего.
— А вы уверены, что я пойду вам навстречу?
— Не знаю, но хотелось бы верить. — Он долгим ищущим взглядом посмотрел мне в глаза. — Дело, видите ли, очень серьезное, срочное дело…
Опять повисла пауза, было слышно, как Кромвель с удовольствием щелкает семечки.
— Вы продолжайте, — попросила я. — Если хотите, могу еще кофе сварить.
— Нет, кофе, пожалуй, больше не стоит. Ну так вот, вы приглашены сюда к нам, скажем так, — голос его был по-прежнему мягок, но в нем появился какой-то неумеренный пафос, — скажем, для того,
— Какой отчет? — искренне удивилась я.
— Отчет о нас, о нашем городе. Вы представьте себе: прекрасно работает почта, междугородный телефон, функционирует аэропорт; мы поддерживаем экономические связи со всей страной и даже за ее пределами — один только завод вычислительной техники моего имени имеет восемь партнеров за рубежом. И все это — при населении в полторы тысячи человек. Долгое время мы наивно рассчитывали, что подобное несоответствие объема производства и численности населения вызовет хотя бы любопытство, но, увы, две эти цифры проходят по разным ведомствам. Вдумайтесь, по официальным данным, в городе проживает всего тысяча четыреста девяносто три человека.
Капли все еще долбили в стекло, но не было больше ни грома, ни синих разломов молний: дождь иссякал. За распахнутой дверью лоджии светился ночной город, и казалось, в нем даже прибавилось зажженных окон. Если смотреть не отрываясь, можно заметить, как, несмотря на поздний час, загораются все новые и новые желтые огни.
IV
Я поудобнее устроилась на диване, облокотилась, скрестила ноги. В распахнутую дверь лоджии лился холодный и свежий, немного сыроватый воздух. Цветочный запах окончательно выветрился, но множество часов, разбросанных по квартире, все так же беспокоили слух неистовым тиканьем.
— Я думаю, если начну с самого начала, все будет понятно, — говорил он размеренно, мягко, с теплой интонацией сказочника. — Нашему городу пятьсот лет. И так уж случилось, что за пятьсот лет здесь не было снесено ни одного дома. Сохранился даже сруб, поставленный основателем города монахом Иннокентием. Отличный, скажу я вам, парень, в преферансе — бог. Будет возможность — познакомлю. Ничего не сносили, но строили. Во всем мире жгли и ломали, а у нас — нет, у нас не жгли и не ломали… И, как следствие, культура наша складывалась как бы в несколько пластов. Даже здешние художники никогда не писали новую картину по старому холсту. Или, например, построили химическую лабораторию, а мастерская алхимика осталась тут же, и в этой мастерской рядом с инженером-химиком, колдующим над нефтью, продолжал искать философский камень преданный анафеме мастер. Ну, читали, наверное, как это делается: свинец — золото, золото — свинец.
Фантастика! Но, в принципе, ничего удивительного. Ведь это так просто — не ломать там, где никогда ничего не разрушали. На сегодняшний день сложился этакий архитектурный ансамбль, равного которому, вероятно, нет во всем мире. Но не следует путать: это не архитектурный заповедник, где обновили поблекшую позолоту и искусственно остановили время, — это живой, развивающийся организм…
Мой гость прервался. Его отвлекло какое-то движение за окном. Я обернулась и, наверное, вскрикнула. В открытой двери лоджии стояла та самая женщина с черными глазами и жирной веревкой, перекинутой через плечо. Кромвель сорвался со стола и, выронив на лету семечку, стрелой метнулся к призраку. Он ударялся о стеклянную дверь лоджии, бил крыльями и звенел клювом. Он словно пытался ее закрыть — дверь даже чуть подалась, — но это было уже не нужно: женщины в проеме уже не было. Ярко светили звезды.
— Кто это? — тихо спросила я.
— Это крепы. Вы не волнуйтесь, пожалуйста… Они очень опасны, но нападают редко.
— А кто это — крепы?
— Крепы… Как бы это вам получше… Крепкий, крепость, скрепляющий — все не то… — Взгляд его остановился на одном из будильников. — А кстати, у нас с вами не так много времени. Скоро вернутся хозяева, и придется перебираться куда-то в другое место.
— Разве это не квартира моей сестры?
— Вне всякого сомнения, это квартира вашей покойной сестры Ларисы, но, видите ли, эта квартира принадлежит не только ей. В городе живет слишком много народа, чтобы индивидуальные помещения могли находиться в собственности какой-либо семьи. Конечно, мы активно строимся, но эти проклятые метры… Их все равно не хватает. В это трудно поверить, но приходится жить, так скажем, по очереди… Пока одна семья на работе, вторая занимает свободное пространство, и наоборот.
— Но вы сказали, в городе проживает всего полторы тысячи человек?
Кромвель перестал звенеть клювом по стеклу и вернулся назад, на стол. Михаил Михайлович подсыпал семечек.
— Так мы с вами запутаемся, — сказал он. — Давайте все-таки по порядку. И хорошо бы чаю выпить или еще кофе.
Я послушно вышла на кухню и сварила еще две порции кофе. «Памятник архитектуры, — размышляла я. — Получается, что все чудеса в этом городе происходят только потому, что за всю его историю в нем ничего не сломали, не разрушили и не сожгли. А ведь действительно, в старых городах это случается. Бывает, что, блуждая ночью, человек попадает на какую-нибудь несуществующую улицу. Точно-точно — дома даже лежит фотография такой улицы. В Питере ночью меня фотографировал первый муж. Там мощенка вместо асфальта и старинные бронзовые фонари. Мы потом все пытались найти это место, но так и не нашли. Фотографию показывали — и сколько раз нам говорили, что такого места в городе просто нет!»
Наполняя чашки, я опять ощутила какой-то запах, но это был не аромат цветов — скорее, пахло духами, причем дешевыми.
«Но Питер — его все-таки ломали. Многое сохранилось, а многое и уничтожено. Если фасады целы, то внутри-то уж точно все перекроили…»
— Совершенно верно вы поняли, Арина Шалвовна, совершенно верно, и кофе отличный варите.
— А вы читаете мои мысли?
— Не совсем так, просто немножко чувствую будущее, минут на пять вперед. — Все-таки он был очень приятным собеседником. У него были крупные зелено-карие глаза, и он часто моргал.
— Ну, слава Богу, а то я подумала, что вы еще и телепат. У вас здесь все знают будущее?
— Только усопшие.
Я устроилась поудобнее. Теперь я слушала его и старалась не перебивать.
— Первые из нас появились в городе в начале прошлого века, иначе говоря, мы перестали умирать — только не подумайте на медицину! Мерли, мерли — человек все-таки не камень — от несчастного случая, от чахотки, от холеры, от старости. Покойного отпевали, закапывали, ставили крест, и триста лет все было в порядке: никто с кладбища не возвращался. Видимо, произошло какое-то накопление в стенах, в культуре, что ли? Нельзя сказать, чтобы умершие восстали из гробов, — знаете, как бывает в фильмах ужасов: с пустыми глазницами, могильной пылью на щеках и грязью под ногтями. Ничего подобного. Просто человек возвращался к себе в дом, откуда его перед тем вынесли вперед ногами, и на следующий же день шел на работу. Он помнил о том, что умер. Он также отличался от живого человека, но отличия здесь весьма условны — они больше эстетические, чем физические. Умерший отличается от неумершего, как отличается, например, новое здание от старого: иная архитектура, иной стиль, камень все такой же крепкий, а доски уже — чистая труха. Первыми восстали из мертвых, так сказать, люди незаменимые: полицмейстер, забывший сдать ключи от казематов, хозяин мануфактуры, обеспокоенный разгильдяйством своего сына, архитектор, не достроивший мост, поэт, стремившийся сделать исправления в своей главной поэме. В общем, первыми вернулись люди активные, нужные, а за ними потянулись и все остальные. Прошлое во всей его полноте, во плоти и крови покинуло пределы кладбища, где сохранялось весьма компактно, и, подобно демографическому взрыву, обрушилось на маленький провинциальный городок.