Крепы
Шрифт:
— А знаешь, Аннушка, очень неприятная это работа — чужие глаза закрывать. Не хотелось бы никого обременять…
Дыхание у Егора было очень частым, в бронхах свистело. Я хорошо знала это его дыхание в момент приступа. Пот на лбу обычно такой, что, когда отжимаешь платочек, пальцам горячо. И даже кричать уже невозможно — такая боль.
— Ты умирала? — спросил Егор.
Каждое слово давалось ему с невероятными трудом. Я-то точно знала, что говорить он сейчас вообще не может. Даже через стену я чувствовала, как молотит о ребра его сердце.
— Разве это важно? — сказала Анна.
— Не знаю… Просто хочется спросить совета у бывалого человека… — Я готова была поклясться, что он попробовал улыбнуться.
— Это я-то бывалый человек?! Егор Кузьмич… Вы расслабьтесь… В стационаре это даже приятно. Сбрасываешь с себя все лишнее. Остается только самое необходимое…
— Самое необходимое — это, по-моему, очень скучно! — сказал Егор.
— Самое необходимое — это самое приятное! — Было слышно, как она помогает ему прилечь. — Вообще, варварство! Такой большой город — и нет стационара.
— Так ведь и во всем мире нет! — очень тихо сказал Егор. — Насколько я понимаю, единственный был в вашем городе, да и тот сгорел.
— Сгорел! — согласилась Анна.
«Что это, о чем они говорят?.. — ужаснулась я. — Какой такой стационар?»
— Я так понял, ты и подожгла?
— Возможно. Этого я не помню…
Было хорошо слышно, как он вытянулся на постели и, наверное, прикрыл глаза.
— А все-таки мы дали им бой, — сказал он неожиданно благодушным тоном. — Долго не очухаются!
— Вы помолчите лучше, — прервала его Анна. — А то вы очень нервничаете… Это плохо… Молча легче…
— Думаешь, легче?
— Помолчите, Егор Кузьмич, прошу вас. Потерпите. Совсем немножко осталось.
Я тихонечко поднялась с кресла и заглянула в комнату Егора. Он лежал на постели прямо в форме, в сапогах — только портупея расстегнута, а девочка сидела рядом на стуле.
— Когда? — спросил Егор.
— Думаю, скоро! Думаю, еще минут двадцать… Двадцать пять… Да вы и сами чувствуете, наверное.
— Чувствую.
Чтобы не закричать, я прикусила губу. Я поняла, что разговор идет о том, сколько моему Егору осталось жить. Сделав шаг назад, я впилась взглядом в узкое коридорное зеркало. В зеркале отражалась комната за открытой дверью. Как все-таки быстро привыкаешь пользоваться невероятными возможностями предметов!
— Спасибо, ты мне здорово помогла! — сказал Егор.
В зеркале хорошо было видно, как лицо его побелело и влажная подметка сапога судорожно поползла вверх. От неимоверного напряжения все его грузное тело так и перекосило на постели. Я видела, как отделился от подметки маленький кусочек глины и шлепнулся на пол в темноту.
— А знаете, как я испугалась!.. — говорила Анна.
Прижимая ладонь к теплому зеркальному стеклу, прикусив губу, я готова была уже сама заорать, как от боли. Рывком Егор приподнялся, его голова темным дрожащим силуэтом на мгновение колыхнулась на фоне окна и тотчас упала. В последний раз — через зеркало — я увидела его глаза. Он умер, поняла я. Все кончилось.
Странно, но я продолжала слышать их голоса.
— Нетрудно догадаться! — ответил Егор.
— Если подумать, то конечно… догадаться можно. Все-таки лучше вы помолчите. Подождите немножко. Еще успеем поговорить.
Сквозь слезы я видела, как в комнату вошло мое собственное отражение. Я увидела себя, стоящую возле его постели. И только потом, как подрубленная, рухнула на мертвое тело Егора. Обняла его крепко и прижалась головой к мундиру.
От него пахло землей и дождем, от него пахло порохом и гнилыми листьями.
XIII
Хоронили Егора через три дня. Холодный и противный дождь не дал ни пронести по улице гроб открытым, ни как следует проститься на кладбище. Хотя все было очень прилично. Хороший военный оркестр при всем желании не смог бы сфальшивить на поминках своего полковника. Трогательная речь, сказанная Игорем над уже зарытой могилой, тоже была на редкость приличной. Все заслуги перед Родиной, все ордена перечислил. Неприличной была, наверное, одна только я — старуха с перекошенным лицом, улыбающаяся дикой, сумасшедшей улыбкой. Я не могла даже нормально передвигаться, и если бы не твердая рука Анны, то скорее всего отстала бы и свалилась куда-нибудь в мокрую канаву. По крайней мере, в тот момент это было единственное мое желание. Я чувствовала себя виновницей происшедшего. Очнулась я только однажды. Толпа схлынула, все двинулись к кладбищенским воротам. Анна куда-то на минуту исчезла, я тоже немножко отошла и вдруг, обернувшись, увидела прыгающих под дождем прямо на свежей могиле полуголых, тощих детей. Мне и в голову не пришло, что дети босые, что их маленькие лица будто отмечены синевой, — меня взбудоражил сам факт. Размахивая зонтиком, я с криком налетела на них и, конечно же, поцеловалась с соседним гранитным памятником… разбила губы. Когда вытерла кровь с лица, на могиле Егора никого не было; детей и след простыл, а рядом стояла Анна.
— Герда Максимовна, пойдемте! — сказала она. — Давайте, вставайте, не нужно сидеть на земле… Простудитесь еще.
— И помру, сволочуга старая! — сказала я. — Чего жить-то, зачем?
Я хорошо запомнила, как ехидно она мне тогда подмигнула: ее веселый черный глаз так и искрился лукавством.
— А пригодится! — сказала она. — Вам обоим и пригодится: ведь вам еще лет двадцать пожить придется. Чего раньше времени на неприятности-то нарываться. Квартира опять же… Кто, кроме вас, за нею присмотрит?
— А эти?.. — Анна тащила меня по дорожке между могил, а я все пыталась обернуться, показать зонтиком. — А эти… Что это такое?
— Вам показалось. Ничего не было, Герда Максимовна. Пойдемте быстрее, там уже, наверное, водку открыли. Помянуть бы надо.
В машине, по дороге домой, у меня возникло странное ощущение. В руке я сжимала мокрый, сложенный зонтик, с которого текло на резиновый пол, перед глазами пульсировали неприятные темные пятна, и вдруг я почувствовала, как сиденье немножко проседает вниз, — точно послушное самолетное кресло. Толчок в спину — будто чья-то рука провела по волосам… Быстрые «дворники» смахнули с ветрового стекла мутные дождевые капли, и я увидела, что машина уже заворачивает во двор.
«С ума схожу, — подумала я. — Ну и пусть, не век нормальной ходить…»
На кладбище народу было много, а на поминки осталось от силы человек десять — двенадцать. Из молодежи, кроме Игоря, никого. В основном однополчане Егора — я их не слишком люблю, противные они.
«Расслабленные старцы, — говорил Егор. Он тоже их не очень жаловал. — Дряхлые стервятники…»
Я сидела во главе стола, наверное, совсем неподвижно — поднять руку трудно, — а «стервятники» пикировали на водку и тарелки с закусками.