Крещатик № 92 (2021)
Шрифт:
За эту пробежку с командиром на плечах под огнем Нафтали присудили «Знак мужества», командир пожал ему руку и подарил от себя литровую бутылку виски «Teacher's» и новенький револьвер марки «Смит-Вессон» Model 469 с двумя коробками патронов. В револьвере роскошным жестом откидывался барабан и с чудным стуком прокручивался, ожидая заполнения шестью тяжеленькими пульками калибра 10, 67 мм, соблазнительный и очень красивый аппарат с опасным и непредсказуемым будущим.
Откуда и как у командира это добро появилось, было совершенно непонятно, да Нафтали и не спрашивал, он вообще старался спрашивать как можно меньше. «Не лезь не в свое дело, – твердил ему отец, – меньше болтай, это вообще главный закон жизни, не тренди
У родителей Нафталия был сейф, вмурованный в стену их спальни. Нафтали, показав издали подарок домашним, дав в руки отцу, сказал, что будет ходить с револьвером, а не прятать его. «Пусть будет при мне», – заявил он.
Отец это не одобрил, сразу же напомнив, что, вытащив оружие, можно из него выстрелить, а выстрелив, кого-нибудь ненароком убить. В нем жила эта советская хитрая наивность. Мать промолчала. Брат добавил: «Я уверен в Тольке», – а сестра зафырчала-зафырчала, обняла Толика за шею и сказала: «Горжусь тобой, брат мой». Но это она имела в виду «Знак мужество», о котором сообщил ей отец, а не брат. Он считал, что нечего хвастать понапрасну.
Толя взял с книжной полки в своей комнате самую толстую книгу, которую написал Сэмюэл Ричардсон и которая называлась «Кларисса, или История одной юной леди», по-английски «Clarissa, or a History of a Young Lady», изданную в 1958 году, и без сожаления, тщательными движениями вырезал клинком германской опасной бритвы марки «Зелинген», которую отец когда-то вывез из оккупированного Берлина, убежище для пистолета по диагонали листа. Как раз под обложкой точно вошел от одного угла страниц до другого угла, иначе револьвер не помещался. Захлопнул обложку, погладил ее, поставил книгу на полку – и все. Не забыл. Патроны были сложены во второй из трех ящиков письменного стола, Нафталий был аккуратист.
Из домашних о месте хранения знала лишь мать. Отец ни о чем не спрашивал Нафталия, лишь однажды заикнулся что-то вроде: «А где револьвер твой?», но сын легко ему ответил: «Оставь, папа, эти глупости, ну, что тебе за дело». Действительно, иногда Нафтали приходил домой в пятничный отпуск до воскресенья с таким личным арсеналом, включая РПГ, 20-килограммовый пояс со всем этим изощренным дерьмом для убийства, что вопрос отца был и казался не только неуместным, но и просто смешным.
– Кто-то у вас погиб в части тогда? – спросил Толик.
– Нет, никто, бог миловал, один был ранен в ногу, прихрамывает сейчас, – пробурчал Нафтали.
– А то тут болтают некоторые всякое, мол, тысячи убитых, тысячи раненых, тысячи калек, это так, Толя?
Лицо у Нафталия было спокойное, одутловатое от выпитого, без тени тревоги или неловкости.
– Я лично знаю двоих, Толик, им не повезло, учились с ними в школе вместе, – у Нафталия не было желания говорить о войне, ее результатах и обо всем, что с нею было связано.
– В начале 50-х я был чемпионом Москвы по боксу среди юношей в среднем весе, поверишь? – спросил Толя, карие глаза его блестели, как у молодого. Впрочем, они у него всегда блестели. Нафтали показал ему большой палец, что, конечно, верит, о чем речь. Толя и выглядел соответственно, энергичный боец без страха и упрека, только изредка, совсем редко, на него нападали уныние и тоска.
В кухню, стукнув походя в дверь, опять вошла теща Толика. Она подошла к столу и деловитым голосом сказала: «Вас, кажется, звать Нафтали? Мне дочка сказала. Не знаю отчества, простите. Хочу с вами поговорить, это возможно? Меня звать Елизавета Залмановна. Я теща этого господина, как вы, наверное, уже знаете».
Нафтали поднялся ей навстречу, он держался неплохо, в принципе, учитывая все сопутствующие обстоятельства. Толик же уставился в стол, скрестил руки на груди и энергично качал чубатой головой в знак того, что очень недоволен. Выражение белого широкого лица его с красными пятнами румянца на скулах и тяжкое молчание отражало полное неприятие и презрение к ситуации. «Чайник, Толя, поставь, завари покрепче, мы сейчас вернемся», – сказала она зятю. Тот сидел, не показывая вида, что слышал. Он был неподвижен, как будто спал, похожий на белолицего застывшего сфинкса, со сбившимся набок коком темных волос и зло поджатыми алыми губами.
Нафтали вышел за женщиной на улицу. Он выглядел понуро, ему было не по себе. Они остановились на автостоянке с одинокой салатного цвета машиной марки пежо-404, поставленной параллельно тротуару. Елизавета Залмановна обернулась к Нафталию, она была с ним одного роста. При ее негромких, но внятных словах:
«У меня к вам просьба, уважаемый Нафтали», – какая-то тоска схватила его за сердце цепкой жесткой рукой. Он поднял к ней лицо, и она сказала: «У нас в том поселке через дом от нас в номере 104-а живет один пожилой дядя, такой плотный неприятный персонаж, никогда не смотрит в глаза». – «Вы имеете ввиду Мевасерет Цион, да?», – спросил Нафталий. Тоска никак не отступала, он ждал чего-то необратимого, так просто эта история кончиться не могла. Женщина говорила размеренно, голос ее звучал не слишком отчаянно, но очень тревожно.
«Мне больше не к кому обратиться. Анатолий Иосифович, сами видите, настроен отрицательно ко мне, в полицию я жаловаться не пойду, это невозможно. Вы мне как подарок с неба, потому я и обращаюсь к вам, Нафтали».
Он облокачивался о новенькую бетонную тумбу, зачем-то возведенную здесь. Неисповедимы замыслы мэрии вечного города Иерусалима, отцы этого города не дремлют. Нафтали поднял голову, в глазах его был вопрос: «Что вам нужно от меня и моей жизни, Елизавета, забыл ваше отчество?». Позывы тошноты были неудержимы. «Я хочу, чтобы вы сломали ему руки, обе руки», – воскликнула Елизавета Залмановна. «Простите меня, я на минуту», – Нафтали отошел на несколько шагов, перегнулся через барьер из крашеных зеленых труб, его обильно и бурно стошнило на кустики, высаженные по вспаханному склону. У него был чистый платок, которым он утер рот, лицо, шею, глубоко вздохнул пару раз и вернулся к теще Толика. «Так чего вы хотите от меня? Обе руки ему сломать? А почему вы решили, что я могу это сделать? Кто я такой? И кто он такой? Чем он заслужил эту кару?», – Нафтали разговорился, у него не было выбора.
Елизавета Залмановна никак не смутилась от того, что произошло с Нафталием. Она производила впечатление человека, который всякое повидал в жизни. Она продолжала как ни в чем не бывало: «Этот человек допрашивал меня в кабинете конторы 37 лет назад, мучил меня, бил меня, унижал меня, угрожал убить. Не хочу его смерти, он мерзкий загнанный старый пес, его надо наказать, вы подходите для этого, как перчатка на руку. Анатолий, сами видите, какой он, и потом, он отказался, остались вы, я вас вычислила мгновенно, извините. Я в этом хорошо понимаю, вижу насквозь. Я заплачу вам из своей пенсии пять ежемесячных выплат, это все что у меня есть, это неплохо. Вы согласны?».
Шарфик ее развязался, лежал на плече, черты лица сдвинулись, она была взволнована, эта железная, наверное, безумная женщина.
– Почему вы решили, что я подхожу для вашей просьбы? – Нафталий и не думал соглашаться. Он тянул время. – Я далек от всего этого очень.
– Не скажите, я многое понимаю, вы идеально подходите.
– Знаете, Елизавета Залмановна, я все-таки откажусь, это невозможно, я не сумею, простите меня, – собрался с силами Нафтали. Мальчик лет восьми из дома напротив ловко набивал пятнистый мяч, действуя одной правой ногой. «Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь», – повторял он, стоя на крыльце у входа. Жена Толика остановилась в дверях парадного и позвала Нафталия в дом. «Идемте чай пить», – сказала она.